Прекрасные и обреченные - Френсис Фицджеральд

Близость между людьми устанавливается и крепнет следующим образом. Сначала каждый представляет себя в самом выгодном свете, создает яркий, законченный портрет, приукрашенный ложью с долей юмора. Потом понадобятся подробности, и создается второй, а затем и третий портрет. Очень скоро самые лучшие черты стираются, и сквозь них проступает тщательно скрываемая тайна. Плоскостные проекции картин перемешиваются, окончательно разоблачая нас, и хотя мы продолжаем вносить поправки, продать такой портрет уже нельзя. Приходится тешить себя надеждой, что дурацкий и пустой образ самих себя, который мы предлагаем нашим женам, детям и коллегам по бизнесу, люди примут за правду.

— Мне кажется, — убежденно говорил Энтони, — что положение человека, не имеющего ни обязательств, ни честолюбия, весьма незавидно. Господь свидетель, грех жаловаться, но порой я завидую Дику.

Молчание Глории его воодушевило. Вряд ли можно ждать от нее более весомого одобрения.

— Для джентльмена, располагающего свободным временем, всегда найдутся более созидательные занятия, чем загрязнение ландшафта дымом или манипулирование чужими деньгами. Разумеется, в первую очередь речь идет о науке. Иногда я жалею, что не получил достойной подготовки, скажем, в техническом колледже при Бостонском университете. Однако теперь мне пришлось бы корпеть над основами физики и химии два года.

Глория зевнула.

— Я же говорила, что не знаю, кому и чем следует заниматься, — заявила она весьма нелюбезным тоном, и при виде ее безразличия в душе Энтони вновь закипел гнев.

— Неужели вас ничего не интересует, кроме собственной персоны?

— Мало что.

Энтони сверкнул на девушку глазами. Растущая в душе радость от беседы разбилась вдребезги. Весь день Глория была раздражительной и как будто за что-то мстила. В эту минуту Энтони ненавидел ее непробиваемый эгоизм. С угрюмым видом он уставился на огонь в камине. И тут случилось нечто странное. Глория повернулась к нему и улыбнулась. И при виде ее улыбки весь гнев и обида от уязвленного самолюбия свалились словно шелуха, будто все его переживания являлись внешним отражением настроения Глории и ни одно чувство не могло зародиться в груди, пока она не сочтет нужным потянуть за всемогущую веревочку.

Энтони придвинулся ближе и, взяв Глорию за руку, нежно привлек к себе, а она прильнула к его плечу. Девушка подняла голову, улыбнулась, и Энтони ее поцеловал.

— Глория, — прошептал он едва слышно. Она снова сотворила волшебство, нежное и заполняющее собой все пространство, словно сладкий запах разлитых духов, перед которым невозможно устоять.

Потом, ни на следующий день, ни много лет спустя он не мог вспомнить важные детали того дня. Вызвали ли они у Глории какие-нибудь чувства? Говорила ли она что-то в его объятиях или молчала? Какую радость получила от его поцелуев? И забылась ли хоть на мгновение?

В отношении себя у Энтони сомнений не возникло. Вскочив на ноги, он принялся в возбуждении мерить комнату шагами. Вот такой и должна быть девушка — свернуться калачиком в уголке дивана, словно ласточка, только что возвратившаяся из стремительного полета, и смотреть на него загадочными глазами. А он прекратит метаться взад-вперед и, поначалу всякий раз смущаясь, обовьет ее стан руками и станет искать губы для поцелуя.

Энтони называл Глорию обворожительной, говорил, что никогда прежде не встречал такой девушки, с небрежным изяществом, но вполне серьезно просил прогнать его прочь; он не хочет влюбляться и больше не собирается с ней встречаться, она уже и так играет непомерно важную роль в его жизни.

Какая восхитительная романтическая история! Энтони не испытывал ни страха, ни сожалений, только всепоглощающее счастье находиться рядом с ней, которое скрашивало банальность сказанных слов, превращало сентиментальную слащавость в грусть, придавая позерству мудрый вид. Конечно, он придет еще и будет возвращаться снова и снова. Давно следовало это понять!

— Вот и все. Было замечательно узнать вас ближе. Удивительное, прекрасное чувство. Но так не может продолжаться. Нет, не может.

Произнося эти слова, он испытывал дрожь, которую мы часто принимаем у себя за искренность.

Впоследствии он вспоминал одну из реплик Глории в ответ на свой вопрос. Она запомнилась именно в такой форме, хотя, возможно, Энтони неосознанно кое-что изменил и приукрасил. «Женщине следует научиться целовать мужчину романтично и нежно, не испытывая при этом желания стать его женой или любовницей».

И как всегда случалось в ее обществе, Глория, казалось, становилась все старше, и в конце концов в ее глазах застывал зимний холод от размышлений, слишком глубоких, чтобы их выразить словами.

Прошел час. В камине порой вспыхивал огонь, словно наслаждаясь своей угасающей жизнью. Было уже пять часов, о чем известили часы на каминной полке. И тогда, будто нечастые резкие удары напомнили дремлющему в Энтони животному инстинкту, что с этого цветущего дня опадают лепестки, он торопливо поставил Глорию на ноги и едва не задушил поцелуем, который не был ни игрой, ни положенной в подобных случаях данью.

Руки Глории бессильно повисли вдоль тела, но она тут же высвободилась из его объятий.

— Не надо! — спокойно попросила она. — Я так не хочу.

Она уселась в дальнем уголке дивана, устремив взгляд в пространство. Девушка нахмурилась, и между бровей образовалась морщинка. Энтони опустился рядом с ней и взял ее за руку. Она была безжизненной и безразличной.

— В чем дело, Глория? — Он сделал жест, будто хотел обнять, но девушка отодвинулась в сторону.

— Я так не хочу, — повторила она.

— Простите, — сказал он с некоторым раздражением, — не знал, что вы столь чувствительны и способны улавливать такие тонкие различия.

Она ничего не ответила.

— И вы не поцелуете меня, Глория?

— Не хочу.

Энтони казалось, что она остается неподвижной уже долгие часы.

— Неожиданная перемена, не правда ли? — Раздражение в его голосе нарастало.

— Неужели? — Казалось, Глория потеряла к нему всякий интерес и смотрела как на незнакомого человека.

— Пожалуй, я пойду.

Ответа не последовало. Он поднялся с места и бросил на девушку сердитый взгляд, в котором сквозила неуверенность, и снова сел.

— Ах, Глория, Глория, неужели вы меня не поцелуете?

— Нет, — откликнулась она, едва шевеля губами.

Он снова вскочил на ноги, теперь уже не так решительно, теряя уверенность.

— Тогда я ухожу.

В ответ молчание.

— Что ж, я пошел.

Он осознавал безнадежную банальность своих слов. Сама атмосфера в комнате действовала на него угнетающе. Энтони хотел, чтобы Глория заговорила, набросилась на него с бранью и упреками, закричала, все, что угодно, только не заполняющее пространство ледяное молчание. Он проклинал себя, называя никчемным дураком, и самым сильным желанием было обидеть Глорию, увидеть, как она вздрогнет от боли. Чувствуя собственную беспомощность, он непроизвольно допустил очередную ошибку.

— Если вы устали со мной целоваться, я лучше уйду.

Энтони увидел, как скривились губы девушки, и остатки достоинства его покинули. Наконец Глория заговорила:

— По-моему, вы уже несколько раз произнесли эту фразу.

Энтони огляделся по сторонам и, увидев на стуле пальто и шляпу, стал неуклюже натягивать их на себя, испытывая невыносимые мучения. Бросив напоследок взгляд на диван, он понял, что Глория даже не повернула головы и вообще не пошевелилась. Пробормотав дрожащим голосом «Прощайте!» и тут же об этом пожалев, он стремительно выбежал из комнаты, совершенно не заботясь о достоинстве.

Некоторое время Глория сидела тихо, по-прежнему скривив губы. Она смотрела прямо перед собой, и во взгляде сквозило высокомерное отчуждение. Потом ее глаза чуть затуманились, и она прошептала два слова, обращаясь к обреченному на смерть огню в камине:

— Прощай, осел!

Паника

Человеку нанесли тяжелейший в жизни удар. Он наконец понял, чего хочет, но тут же навеки утратил возможность обрести желаемое. До дома Энтони добрался в жалком состоянии, рухнул в кресло, не сняв пальто, и просидел так больше часа, а его мысли в отчаянии блуждали по лабиринтам, выстроенным в процессе бесполезного и мучительного самоанализа. Глория прогнала его прочь! Этот факт давил вечным бременем безысходности! Вместо того чтобы схватить девушку в объятия и, удерживая силой, подчинить своей страсти, вместо того чтобы сокрушить ее волю могуществом своего духа, он ушел поверженный и беспомощный, с горестно опущенными уголками губ. И если в его скорби и гневе сохранились остатки силы, их было невозможно рассмотреть за повадками школьника, которого выпороли розгами. А ведь одно мгновение он нравился Глории, и даже очень. Ах, да она уже почти влюбилась. Но уже в следующую минуту потеряла к нему всякий интерес и подвергла продуманному унижению как мужчину, допустившего непростительную дерзость.