Слишком сильный - Валерий Попов

От слов его я почувствовал холодок на спине. Да, не такое уж легкое дело я тут выполняю!

На лестнице в стеклянных витринах стояли матрешки и были растянуты русские черные платки с яркими цветами, — видимо, для того, чтобы приехавшие из России сразу же чувствовали себя как дома.

Мы поднялись по лестнице, и нас встретили два активиста общества — высокий седой мужчина и полная рыжая женщина с накинутой на плечи шерстяной шалью, тоже в русском стиле.

Клод представил нас. Оказалось, что мужчина — знаменитый летчик, воевавший с Гитлером, а женщина — профессор университета, занимающаяся русским языком и литературой. Потом нас представили и другим членам общества, которые пришли на эту встречу. Все они были разные, но нашего возраста были только мы с Клодом. Это меня несколько огорчило. Оказывается, не так уж много ребят хотят — или решаются — дружить с русскими! Чуть в отдалении стояла еще толпа — с фотоаппаратами, кинокамерами и магнитофонами. Клод сказал, что это журналисты, хотят задать нам несколько вопросов. Мы с ним уселись в кресла, я прокашлялся и сказал, что готов. Журналисты, слегка перебивая и отталкивая друг друга, задавали вопросы. Вопросы были разные — приятные и неприятные. Так, например, у Клода спросили, какие дела, помимо дел дружбы, привели его в Россию, и Клод, к моему изумлению, ответил, что за время пребывания в России по поручению фирмы, принадлежащей его отцу, обговорил несколько контрактов. Вот это новость! А я-то думал, что его чувства были бескорыстны!

Но особенно неприятные вопросы задавала молодая девушка, растрепанная, в выпуклых очках, в мешковатом, вроде как мужском, пиджаке.

Для начала она спросила, каковы мои личные заслуги в том, что французское общество юных борцов за мир пригласило именно меня.

Я сказал, что у нас хотят мира и борются за мир все ребята.

Тут она усмехнулась и спросила, почему же тогда приехал именно я.

Тут я слегка разозлился, разошелся и как мог посмешнее рассказал о моем появлении в образе Дуси на скучном собрании. Я достал Дусю; она зевнула, потянулась, потом лихо подмигнула — журналисты захохотали, захлопали. Я решил уже, что дело в шляпе, что сейчас уже начнется общее братание и даже, может быть, легкий завтрак, но эта встрепанная журналистка не унималась. Она спросила, почему мы так активно боремся против вооружения других стран и совершенно не боремся с вооружением своей страны. Ведь оружие существует и у нас! Ведь нельзя же серьезно предлагать, чтобы разоружилась только одна сторона?

Все затихли и уставились на меня. Я неприязненно смотрел на эту тетку, на ее мятый и вроде бы даже грязный пиджак — странно вообще, что в такие официальные места пускают столь небрежно одетых людей!

— Я для того и приехал, чтобы поучиться у вас! — после некоторой паузы ответил я, и многие журналисты зааплодировали, посчитав мой ответ остроумным, но встрепанная лишь махнула рукой.

— Опять вы отделываетесь лишь словами! — злобно воскликнула она, повернулась и демонстративно ушла.

Некоторое время я переводил дыхание. Оказывается, на мелодичном французском языке говорятся не только одни приятные вещи! Оказывается, он может и колоть!.. Да-а, не такое уж легкое у меня оказалось дело!

Потом меня попросили рассказать о себе, о моей семье. Я рассказал о нашей жизни на острове, о работе родителей и даже о Чапе, о том, как он плыл нам навстречу по волнам. В заключение я сказал, что он, кажется, пропал. Журналисты сочувственно помолчали. Один — самый старый и седой — даже утер слезу и спросил, нет ли у меня фотографии Чапы, он мог бы напечатать ее с небольшим комментарием в своем еженедельнике. С огорчением разведя руками, я сказал, что фотографии Чапы, к сожалению, не имею. Представляю, как разозлилась бы Латникова, увидев во французской прессе фотографию моей собачонки!

Дальше пресс-конференция пошла легче, хотя с французами, как я почувствовал, надо все время держать ухо востро: только рассиропишься — тут они тебя и подколют!

Так, старичок, который только что плакал по поводу Чапы, утер слезу и вдруг ехидно спросил:

— Правда ли, что у вас ученик не может оспорить поставленную ему оценку?

— Оспорить можно, — сказал я, — хорошо ответив в следующий раз, так, чтобы не к чему было придраться!

— А если и в следующий раз оценка будет несправедливая? — въедливо спрашивал старичок.

— Тогда нужно собрать все силы и к концу жизни сделаться академиком, чтобы доказать учителю, что он был неправ! — ответил я.

— Не находите ли вы, что это слишком долгое разбирательство? — спросила худая рыжая женщина.

— Для того чтобы истина победила, не жалко и всей жизни. Для чего же еще нам дана эта жизнь?! — Я разгорячился, разнервничался, голос мой слегка захрипел. Данилыч налил мне стаканчик минеральной, и я с удовольствием выпил. Потом откинулся на спинку и спокойно осмотрел корреспондентов: вон их сколько, вооруженных техникой, а я один — и не боюсь!

— Скажите, — спросил толстый очкарик, — но ведь, наверное, у вас есть люди, которым не хватает сил для доказательства своей правоты?

— Такие люди есть везде! — ответил я, и журналисты зааплодировали.

— Скажите — как вводятся в ваших школах компьютеры? — спросила рыжая женщина.

— Плохо! — сказал я, потом, спохватившись, поглядел на Данилыча — не обидится ли он? Но Данилыч был невозмутим.

— Скажите, — спросил корреспондент с видеокамерой. — Каково ваше первое впечатление о французах? Так ли вы представляли себе встречу?

— Я думал, она будет более теплой! — не удержавшись, воскликнул я. — Ведь я приехал к вам дружить!

Журналисты засмеялись, загомонили.

— Мы должны сначала посмотреть, кого нам предлагают в качестве друга! — выкрикнул толстяк.

— Это любовь бывает безумной, а дружба должна быть умной! — улыбаясь, сказала рыжая женщина по-русски.

Наконец появилась представительница школьников, девчонка моего приблизительно возраста, одетая вроде как в мешок с крупными печатями.

— Скажите, — проговорила она, щурясь, — как вы относитесь к положению в Никарагуа?

— Как отношусь… нормально отношусь… сочувствую! — ответил я.

— А в чем выражается… ваше лично сочувствие? — спросила она.

— Ну как… в чувствах! — проговорил я.

— А какие-нибудь конкретные действия вы намерены предпринимать? Мы, группа школьников, ездили летом в Никарагуа, помогали там убирать кофе, двое были ранены. Там очень опасно. Вы поедете туда или нет? — Она смотрела на меня, не отрываясь.

— Пока не знаю точно, — пробормотал я. — Вроде бы молодежная наша группа ездила туда… помогала.

Я посмотрел на Данилыча. Данилыч молчал.

— Я не о группе. Вы лично считаете своим долгом поехать в эту окровавленную страну, помочь ей?

— Своим долгом считаю… но поеду ли — сказать не могу.

— Вы хотите сказать, что не все зависит от вас, что ваши решения кто-то контролирует?

— Честно скажу — про это пока не думал! — проговорил я, вытирая пот.

Девчонка села. Наступила пауза.

— Если вопросов больше нет, я думаю, мы отпустим нашего гостя! — поднявшись, проговорил Клод.

Наступила какая-то общая неловкость. Я чувствовал, что моя жизнь в новом качестве начинается не совсем удачно. Я поднялся.

— До свидания! — сказал я. — Спасибо, что вы встретились со мной. Когда я недавно пришел в новую школу, — не удержавшись, добавил я, — меня там просто побили для начала, чтобы не зазнавался. Вы меня приняли гораздо мягче. Благодарю! — Я поклонился.

Журналисты сдержанно засмеялись, зааплодировали. Все стали расходиться. Клод отошел от нас, побеседовал о чем-то с одним, с другим, потом вернулся. Мы с Данилычем сидели в креслах.

— Ну, куда теперь? — энергично поднимаясь, спросил я.

— Надо в гостиницу, я думаю? — сказал Клод.

Он отвез нас в гостиницу на улицу Мак-Магон — наш балкон висел совсем недалеко от Триумфальной арки, казалось, можно достать рукой!

— Ну что? — спросил Клод, когда мы налюбовались видом Парижа. — Будете отдыхать?

— Зачем? — воскликнул я. — Зачем, отдыхать-то?

— Тогда хотите посмотреть нашу компьютерную улицу? — подумав, предложил Клод. — Это небезынтересно.

— Конечно интересно! — Я стал натягивать куртку. — А вы пойдете? — Спохватившись, я повернулся к Данилычу.

— Сейчас… обсудим, — произнес Данилыч.

— Я буду в машине, — сказал догадливый Клод и вышел.

— Так вот! — сделав глубокий вдох, проговорил Данилыч. — Сам понимаешь: мне дана задача направлять каждый твой шаг. Но только, между нами говоря, я думаю, что в таком варианте от поездки этой не будет ни удовольствия, ни пользы!

— Точно! — воскликнул я.

— Поэтому, — Данилыч поднялся, — иди! — Он пожал мне руку. — Думаю, что ровесник с ровесником лучше разберутся!