Прощай, оружие! - Эрнест Хемингуэй

– Что, хороши? – сказал он. – Не угодно ли вам, tenente?

Девушки ушли, рассматривая свои силуэты и смеясь. Обе были хорошенькие. Одна из них служила в закусочной напротив госпиталя.

– Пожалуй, – сказал я.

– Только снимите кепи.

– Нет. В кепи.

– Так будет хуже, – сказал старик. – Впрочем, – его лицо прояснилось, – так будет воинственнее.

Он задвигал ножницами по черной бумаге, потом разнял обе половинки листа, наклеил два профиля на картон и подал мне.

– Сколько вам?

– Ничего, ничего. – Он помахал рукой. – Я вам их просто так сделал.

– Пожалуйста. – Я вынул несколько медяков. – Доставьте мне удовольствие.

– Нет. Я сделал их для собственного удовольствия. Подарите их своей милой.

– Спасибо и до свидания.

– До скорой встречи.

Я вернулся в госпиталь. Для меня были в канцелярии письма, одно официальное и еще несколько. Мне предоставлялся трехнедельный отпуск для поправления здоровья, после чего я должен был вернуться на фронт. Я внимательно перечел это. Да, так и есть. Отпуск будет считаться с 4 октября, когда я закончу курс лечения. В трех неделях двадцать один день. Это выходит 25 октября. Я сказал, что погуляю еще немного, и пошел в ресторан через несколько домов от госпиталя поужинать и просмотреть за столом письма и «Корьере делла сера». Одно письмо было от моего деда, в нем были семейные новости, патриотические наставления, чек на двести долларов и несколько газетных вырезок. Потом было скучное письмо от нашего священника, письмо от одного знакомого летчика, служившего во французской авиации, который попал в веселую компанию и об этом рассказывал, и записка от Ринальди, спрашивавшего, долго ли я еще намерен отсиживаться в Милане и вообще какие новости. Он просил, чтоб я привез ему граммофонные пластинки по приложенному списку. Я заказал к ужину бутылку кьянти, затем выпил кофе с коньяком, дочитал газету, положил все письма в карман, оставил газету на столе вместе с чаевыми и вышел. В своей комнате в госпитале я снял форму, надел пижаму и халат, опустил занавеси на балконной двери и, полулежа в постели, принялся читать бостонские газеты, из тех, что привозила своим мальчикам миссис Мейерс. Команда «Чикаго-Уайт-Сокс» взяла приз Американской лиги, а в Национальной лиге впереди шла команда «Нью-Йорк-Джайэнтс». Бейб Рут играл теперь за Бостон. Газеты были скучные, новости были затхлые и узкоместные, известия с фронта устарелые. Из американских новостей только и говорилось что об учебных лагерях. Я радовался, что я не в учебном лагере. Кроме спортивных известий, я ничего не мог читать, да и это читал без малейшего интереса. Когда читаешь много газет сразу, невозможно читать с интересом. Газеты были не очень новые, но я все же читал их. Я подумал, закроются ли спортивные союзы, если Америка по-настоящему вступит в войну. Должно быть, нет. В Милане по-прежнему бывают скачки, хотя война в разгаре. Во Франции скачек уже не бывает. Это оттуда привезли нашего Япалака. Дежурство Кэтрин начиналось только с девяти часов. Я слышал ее шаги по коридору, когда она пришла на дежурство, и один раз видел ее в раскрытую дверь. Она обошла несколько палат и наконец вошла в мою.

– Я сегодня поздно, милый, – сказала она. – Много дела. Ну, как ты?

Я рассказал ей про газеты и про отпуск.

– Чудесно, – сказала она. – Куда же ты думаешь ехать?

– Никуда. Думаю остаться здесь.

– И очень глупо. Ты выбери хорошее местечко, и я тоже поеду с тобой.

– А как же ты это сделаешь?

– Не знаю. Как-нибудь.

– Ты прелесть.

– Вовсе нет. Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Я только подумала, как ничтожны теперь препятствия, которые казались непреодолимыми.

– По-моему, это довольно трудно будет устроить.

– Ничуть, милый. В крайнем случае я просто брошу все и уеду. Но до этого не дойдет.

– Куда же нам поехать?

– Все равно. Куда хочешь. Где мы никого не знаем.

– А тебе совсем все равно, куда ехать?

– Да. Только бы уехать.

Она была какая-то напряженная и озабоченная.

– Что случилось, Кэтрин?

– Ничего. Ничего не случилось.

– Неправда.

– Правда. Ровно ничего.

– Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешь сказать.

– Ничего не случилось.

– Скажи.

– Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.

– Да нет же.

– Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.

– Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.

– Мне не хочется говорить.

– Скажи.

– Это необходимо?

– Да.

– У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но ты не будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.

– Не буду.

– Правда не будешь?

– Конечно.

– Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.

– Я и не думаю огорчаться.

– Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты не огорчайся и не тревожься.

– Я тревожусь только о тебе.

– Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У других все время родятся дети. Совершенно естественная вещь.

– Ты прелесть.

– Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство. Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?

– Нет.

– И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.

– Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.

– Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе каждый день.

– А ты где будешь?

– Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте. Я обо всем позабочусь.

Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.

– Ты не сердишься, милый, скажи?

– Нет.

– И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?

– Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.

– Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу сказать – вообще в ловушку.

– Физиология всегда ловушка.

Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не отняла руки.

– Всегда – нехорошее слово.

– Прости.

– Да нет, ничего. Но ты понимаешь, у меня никогда не было ребенка, и я никогда никого не любила. И я старалась быть такой, как ты хотел, а ты вдруг говоришь «всегда».

– Ну давай я отрежу себе язык, – предложил я.

– Милый! – Она вернулась ко мне издалека. – Не обращай внимания. – Мы снова были вместе, и настороженность исчезла. – Ведь, правда же, мы с тобой – одно, и не стоит придираться к пустякам.

– И не нужно.

– А бывает. Люди любят друг друга, и придираются к пустякам, и ссорятся, и потом вдруг сразу перестают быть – одно.

– Мы не будем ссориться.

– И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят.

– Им до нас не достать, – сказал я. – Потому что ты очень храбрая. С храбрыми не бывает беды.

– Все равно, и храбрые умирают.

– Но только один раз.

– Так ли? Кто это сказал?

– Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?

– Ну да. Кто это сказал?

– Не знаю.

– Сам был трус, наверно, – сказала она. – Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.

– Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.

– Да. Этим он и силен.

– Ты говоришь со знанием дела.

– Ты прав, милый. На этот раз ты прав.

– Ты сама храбрая.

– Нет, – сказала она. – Но я бы хотела быть храброй.

– А я не храбрый, – сказал я. – Я знаю себе цену. У меня было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.

– Что это значит: «выбивает двадцать два за сезон»? Звучит очень важно.

– Совсем не важно. Это значит – очень посредственный игрок нападения в бейсбольной команде.

– Но все-таки игрок нападения, – поддразнила она меня.

– Кажется, нам друг друга не переспорить, – сказал я. – Но ты храбрая.

– Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.

– Мы оба храбрые, – сказал я. – Когда я выпью, так я совсем храбрый.