Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

Когда же солнце подымалось высоко, она спускалась с холма в зеленую долину, где, пенясь, извивалась лентой быстрая речка. С ватагой деревенской детворы, босиком, с распущенной косой, бегала она по отлогим берегам, умывала ледяной водой румяное лицо и загорелые руки, собирала блестящие камешки в фартук или брызгала речной пеной в лицо и на платье подруг.

На лугу звенел тогда громкий, дружный смех, слышался плеск воды, мелькали юркие фигурки расшалившихся ребятишек, гонявшихся друг за дружкой. Веселье длилось, пока из усадьбы не доносился высокий, ласковый голос:

— Леося! Леося!

Услышав зов, девочка покидала шумную компанию и, перекинув на спину длинные черные косы, на которых белела речная пена, мчалась к дому, раскинув руки, как крылья.

Стрелой пролетев через круглый дворик, по которому с гоготом и кудахтаньем расхаживали дружные стаи кур и гусей, она бросалась прямо в объятия поджидавшей ее на крыльце тетушки Анели или Ма-рыни

Бригида стряпней не занималась, предоставив это сестрам, а сама ведала всеми «мужскими» делами в хозяйстве. Наделенная мечтательной душой (недаром сестры, снисходительно посмеиваясь, называли ее «поэтессой»), она в то же время обладала незаурядным практическим умом, который делал ее настоящей повелительницей этого Эдема.

А затерявшаяся в долине среди высоких холмов Бобровка и в самом деле была настоящим раем. Там не знали, что такое ссоры, тоска, ненависть, нужда. Всего было там вдоволь: и отличных окороков, и овощей, и фруктов, и варенья, и пряников, и маковников…

Но этот райский уголок лежал в таком краю, который даже отдаленно не напоминал рай. И ни тихие долины, ни высокие горы не могли спасти ее обитателей от общей участи.

Когда великие перемены потрясли страну, вздрогнула и маленькая Бобровка. Буря, пронесшаяся над ней, чуть не разнесла по бревнышку старую усадебку и не разметала замшелую кровлю. Сорок душ крепостных, получив волю, отказались работать по старинке. За все теперь нужно было платить им деньги — и немалые. Повысились налоги, их тоже надо было платить не натурой, а чистоганом. Прошел год-другой; добрая половина поля из-за нехватки работников лежала иевозде-данной; чтобы уплатить налоги, вырубили сначала один, потом другой клин в небольшой рощице; и в доме, где еще недавно царили спокойствие и веселье, поселились тревога и печаль. Сначала перестали варить варенье — теперь это было сестрам не по карману; потом со стола исчезли пряники и маковники, потом мясо, а к кофе перестали подавать белые булочки — по той простой причине, что и самого кофе-то уже больше не было. Забор вокруг усадьбы подгнил и завалился. Развалилась даже печка, в которой тетушки Анеля и Марыня так любили печь пирожки, но платить печнику было нечем. Так и осталась лежать унылая груда кирпичей, как вечное напоминание, во что скоро превратится их любимая и недавно еще цветущая Бобровка.

Для старушек настали тяжелые времена, — казалось, хуже и быть не может. Но вскоре на них свалилась новая беда. В один прекрасный весенний день, когда еще до нового урожая было очень далеко, послышался звон бубенцов, и во двор бобровской усадьбы въехала бричка. Из брички вылезли два чиновника и, войдя в дом, деловито описали все движимое и недвижимое имущество, объявив, что через полгода Бобровка будет продана с торгов за недоимки.

Не думайте, что после отъезда чиновников старая усадьба огласилась громким плачем, воплями и причитаниями. Там воцарилась могильная тишина. Сестры точно оцепенели под обрушившимся на них несчастьем. Низко опустив седые головы, молчаливые, бледные, будто после тяжелой болезни, они, как призраки, слонялись по усадьбе, беспрерывно натыкаясь друг на друга и молча расходясь в разные стороны. Старухи принимались то за одно, то за другое, но работа валилась у них из рук. На лицах, сразу постаревших лет на десять, был написан ужас, который ледяным молчанием сковывал уста.

Лишь две или три недели спустя, на склоне майского дня, когда солнце, золотя розовеющее небо, опускалось за холмы и стайки белых голубей с нежным воркованием то кружили в его лучах над двориком, то снопами огромных искр падали на старую замшелую крышу, Марыня первой нарушила молчание.

— Теперь нам остается только умереть.

— Да, — согласилась Анеля, — лучше в могилу лечь, чем по миру идти…

Бригида ничего не сказала, только хриплый, надсадный кашель послышался из соседней комнаты, где она лежала.

На другой день вечером Марыня снова сказала:

— Придется суму взять и милостыню просить на паперти.

— Уж лучше камень на шею да в реку, чем побираться! — ответила Анеля.

Бригида опять промолчала, тихонько всхлипывая в своей комнате.

И, словно эхо, оттуда донесся еще чей-то плач.

Это плакала Леося, припав к ее кровати. Ей тогда как раз минуло девятнадцать лет. До той поры она лишь сладко грезила на лиловом ковре чабреца, резвилась, внимая веселому лепету шаловливой речки и ласковому шелесту рощи. Теперь же несчастье, которое обрушилось на приютивший ее дом, слезы и отчаяние вырастивших ее женщин, словно разбудили девушку, открыв ей глаза на страдания, борьбу и мучительные заботы, существующие в мире. Стоя на коленях у кровати любимой тетки, которая научила ее любить стихи и природу, мечтать и грустить, она осыпала поцелуями ее лицо и руки и, горько плача, все повторяла шепотом:

— Что делать, тетя Бригида? Что делать? Как быть?

Бригида тихо всхлипывала, не зная, что ответить. Так в слезах и в раздумье прошел час.

— Напиши Павлику! — сказала наконец тетушка.

— Да, да, Павлику напиши! — подхватили младшие сестры. — Ведь он тебе брат и наш племянник. Кому же, как не нам, обязан он своим теперешним положением! Напиши ему — он взрослый мужчина, он должен что-нибудь придумать, предпринять, помочь всем нам, Всю ночь Леося сочиняла письмо брату, который в то время был где-то далеко, в имении графини Виктории. Леося его почти не знала. С тех пор, как они расстались, она видела Павла всего несколько раз, да и то мельком. Но тем возвышенней и романтичней рисовалось ей слово «брат». Для живой, как ртуть, мечтательной и экзальтированной девушки оно означало смелость, богатырскую силу, готовность к подвигу.

Письмо это на нескольких страницах, изобилующее множеством книжных выражений, витиеватых сравнений, просьб, заклинаний и восклицаний, оросила не одна девичья слеза, которая серым пятнышком расплылась между строчками.

После его отправки началось нетерпеливое ожидание. Выражалось оно в лихорадочной беготне и болтливости. С утра до вечера разговор шел о Павле — о его предполагаемых добродетелях, о богатстве, о том, что не сегодня-завтра он приедет с мешком золота в карете, запряженной четверкой лошадей. Тетушки даже наскребли на дне ларя, некогда ломившегося от припасов, горсточку муки, раздобыли ложку меда и состряпали одно из своих кулинарных изделий, чьи вкус и форма не оставляли сомнений, что это отменный пряник, Леося каждый день собирала в лесу и на лугах огромные букеты цветов, плела гирлянды и украшала ими комнаты, стараясь к приезду брата придать дому поэтичный вид.

Но Павел не приехал. Он прислал только письмо, написанное совсем другим стилем, чем послание Леоси, Там были, между прочим, такие строчки:

«У меня ровно ничего нет, что целиком принадлежало бы мне, кроме разве души, но она вам вряд ли может на что-нибудь пригодиться, дорогие мои. Напрасно ломал я себе голову, думая, как помочь вам. Я с радостью посылал бы вам ежедневно половину своего обеда, но это ведь не спасет Бобровку. С удовольствием продал бы свои костюмы и послал бы вам вырученные деньги, но они куплены для меня графами Помпалин-скими, и я не имею права ими распоряжаться. Рассказать о вашем бедственном положении графу и графине? Это бесполезно: у них и без того большие расходы, а кроме того, взяв меня к себе в дом, они считают, что уже достаточно сделали для нашей семьи. Или, наконец, приехать к вам, чтобы разделить с вами невзгоды? Но у меня нет ни лошадей, ни денег на дорогу. Остается, пожалуй, только застрелиться с отчаяния; но для этого у меня, откровенно говоря, недостает мужества, и потом — разве моя смерть принесет вам облегчение?»

Леося прочла письмо теткам и залилась горькими, безутешными слезами. Потом успокоилась, но затосковала, заметно похудев и побледнев за несколько дней. Идеальный образ, созданный в воображении, разбился, любовь, пылавшая в сердце, остыла. Как? Брат, мужчина, бессилен помочь?! Значит, он совсем не герой, не рыцарь и не мудрец?

И вот однажды, наплакавшись вволю, Леося вскочила и, гордо вскинув голову и выпрямив тонкий стан, воскликнула:

— А вот я смогу! Я должна помочь, найти выход!

Подбежав к Бригиде, она встала на колени, обняла ее за шею и зашептала горячо:

— Тетя Бригида, скажите, что надо сделать? Подумайте, как мне помочь вам?