«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

— А до чехов у тебя какая печаль? — ехидно спросил Федор Скрипка.

— Я коммунист, — сказал светловолосый, — и прислал меня к вам комитет партии.

В бараке стало тихо. Люди стояли потупясь. Горуля с уважением взглянул на говорившего. А тот продолжал:

— Человек человеку — волк. Вот единственный панский закон, по которому они живут сами и думают, что живут другие. На этот свой закон и рассчитывали паны из дирекции, когда везли вас сюда, уверенные, что вы пойдете против чехов. А что, спрошу я вас, товарищи, разве у чешских батраков и рабочих пот не такой, как у вас? Может, он у них сладкий, пот, а не соленый?.. У людей, у которых руки в мозолях, будь то чехи или русины, венгры или словаки, свой закон — товарищество! И партия коммунистов призывает вас к этому товариществу, — в нем сила рабочих людей, и пусть паны чувствуют ее!

— Ваша правда, — сказал Горуля.

— Она и ваша, — улыбнулся незнакомец и, окинув взглядом людей, спросил: — Что мне сказать бастующим?

Барак молчал. Горуля догадывался, какая борьба происходит сейчас в людях, и отголоски ее он ощущал в самом себе. И вдруг в нем поднялась злоба.

— Чего молчите?! — крикнул он. — Или мне за вас говорить, что ли?

— Ну и скажи, — глухо послышалось из разных концов, — как скажешь, так и будет.

— И скажу! — нахмурился Горуля. — Мы не иуды. Тяжко несолоно хлебавши до дому возвращаться… Ну, ничего! Мы не иуды, так и скажите.

Никто не возразил, но никто и не поддержал его словом.

— Добре, — произнес незнакомец, провел шапкой по лицу и опустился на край скамейки. Посидев с минуту, он устало поднялся, собираясь уходить.

— Куда на ночь глядя? — сочувственно сказал Горуля. — Оставайтесь до утра.

— Нельзя.

— Ну, тогда мы вас провожать пойдем, чтобы дозорные не задержали.

— И провожать меня не следует. А дозорные не задержат, я не через ворота пойду. За бараком лаз в проволоке сделан.

Он ушел. Несколько минут было тихо. И вдруг со двора донесся оклик, потом глухой топот и снова оклик, но уже отдаленный, и два хлопка выстрелов.

— Заметили! — выругался Горуля и бросился к двери, но дверь распахнулась, и в барак вместе с клубами морозного пара вкатился один из дозорных.

— Кто тут был?

— Никого не было, — ответил Горуля.

— Ну, смотри у меня, если неправда! — погрозил кулаком дозорный.

Горуля не сдержался:

— Кулаки спрячь! У нас своих здесь четыреста. Стукнут так, с другого конца земли выскочишь!

Дозорный злобно поглядел на Горулю, сплюнул и хлопнул за собой дверью.

Ночь прошла без сна. Утром, когда мастера подняли людей, чтобы вести на работу, они пошли, стараясь не глядеть друг на друга, уговаривая себя, что дело обстоит вовсе не так, как говорил ночной гость, и надеясь на то, что все само собой обойдется.

Горуля волновался. Порою он сдерживал в себе желание стать поперек дороги молчаливо шагавшим людям, но чутье подсказывало ему не делать этого сейчас. Надо идти до конца вместе с ними, до той решающей минуты, которая должна наступить.

Заснеженная дорога вела к Тиссе и к строящемуся через нее огромному мосту. Морозило. На раннем солнце матово поблескивали топоры и лопаты.

Едва приблизились к реке, как увидели, что на дороге у моста, преграждая путь к нему, в три ряда стояли люди. Горуля, выбравшись вперед, стал всматриваться и нашел того, кого искал. Вчерашний гость стоял в первом ряду. Левый рукав был пустой, и между застежек куртки белела повязка забинтованной руки. Задело! Эх! Не уберегся! И этот человек показался теперь Горуле старым, добрым знакомым, с которым что-то надежно связывало его еще со вчерашней ночи. Но не только светловолосого и бастующих разглядел Горуля.

— Детишки! — проговорил он. — Бачите, дитки стоят!

Теперь уже все идущие увидели детей. Пять маленьких закутанных фигурок стояли на дороге впереди взрослых.

Люди убавили шаг и смешались.

— Чего? Чего? — закричал вооруженный дозорный. — Не бойтесь, не тронут, а тронут — так не обрадуются. Ну, веселее да побыстрее!

Подчиняясь властному окрику, люди ускорили шаг, но, пройдя немного, внезапно остановились. Шеренга бастующих больше не преграждала им путь, она расступилась по сторонам, оставив на дороге пятерых детей погибшего сварщика Яна Водички.

Дети робели в этой странной, неестественной обстановке. Они то глядели вперед, на надвигавшуюся толпу людей по дороге, то на своих, стоявших теперь по обочинам. Мальчик лет четырех, самый младший, порывался перебежать через дорогу к матери, которая была неподалеку, но его удерживали старшие. И чтобы не было так страшно одним на дороге, дети взялись за руки.

Это была последняя, решающая минута. В какой-нибудь миг люди вспомнили все, о чем говорил им ночью человек в высокой меховой шапке, что пытались они заглушить в себе. Им даже начинало казаться, что никто не приходил к ним ночью в барак и никто ничего не говорил им, а это были их собственные слова и мысли.

Горуля по глазам сгрудившихся вокруг него людей прочел, что все решено и кому-то оставалось сделать первый шаг. Он выбрался из толпы и спокойно, неторопливо пошел к мосту.

— Куда? — заорал дозорный. — Назад!

Горуля не обернулся, чувствуя, что десятки глаз следят за ним. Он подошел к бастующим, поклонился им и, обернувшись, стал впереди детей, будто заслоняя их. И когда он это сделал, из толпы, перед которой гарцевали на конях дозорные, отделилось человек двадцать и пошли к нему. За двадцатью последовали еще и еще.

Дозорные и мастера метались, пытаясь удержать людей, но ничего не могли сделать: двести завербованных в нашей округе встали рядом с бастующими чехами и раховскими гуцулами. Все перемешалось. Федор Скрипка очутился между двумя чехами; взявшись все трое за руки, они встали поперек дороги. К ним примыкали другие. И многосемейный Иван Сойма из Потоки, протискавшись к Горуле, дергал его за рукав и, поминутно оглядываясь, приговаривал:

— Смотри, сколько нас!

— То-то оно, человече, — гудел в ответ Горуля. — Товарищество!..

Дирекция вынуждена была сдаться. Пособие сиротам Водички было выплачено, строители приступили к работе, а завербованные отправились домой. Возвращались они злые, кляня на чем свет стоит фирму, панов из дирекции, по чьей вине погиб рабочий человек, всех других панов, а заодно и тяжелую долю безработных.

Всю дорогу от Рахова Горуля ехал вместе со своим новым знакомым. Они долго беседовали, сидя в углу вагона, и сразу смолкали, если кто-нибудь проходил мимо.

Когда поезд подходил к Мукачеву и начали прощаться, Горуля сказал светловолосому:

— Договорились мы с вами обо всем и, сдается мне, на всю жизнь, а вот, как вас звать, не спросил.

— Олекса Куртинец, — улыбнулся тот и крепко пожал руку ошеломленному Горуле…

— Так я и повстречался, Иванку, с сыном покойного Михайла Куртинца. Свела жизнь!

Горуля рассказывал так увлеченно и живо, что я ясно представлял себе все, что произошло, и мне чудилось, будто я сам был там, в холодном бараке, и на дороге у моста, и в полутемном железнодорожном вагоне.

— А зачем же вас, вуйку, в окружной уряд вызывали?

— Вот после этого и потянули, да начали припоминать, кто я такой, Илько Горуля.

— И припомнили, — сказала через плечо Гафия.

— Припомнили, — усмехнулся Горуля и провел ладонью по лицу. — Видел я, дуже им хотелось, чтобы у меня душа под кусточек сховалась, тоже нашли пугливого! Я их теперь не боюсь, я слово знаю… Ну, призвали, спрашивают: «В русинской Красной гвардии состоял?» — «Сражался», говорю. «А в девятнадцатом году манифест подписывал о присоединении Подкарпатского края до Украины?» — «Да, говорю, подписывал». — «Зачем подписывал?» — «Эх, говорю, пане начальник, каждого человека до своей хаты тянет». Видать, не понравилось им такое, аж стульцы под ними затрещали. «И теперь, спрашивают, не успокоился?» — «Где тут! — говорю. — Пробивался к матери, а загнали к мачехе». — «Коммунист?» — спрашивают. «Нет, говорю, не коммунист». — Ну, покружились они, покружились, видят, толку им от меня мало. «Тёмный, говорят, русин», — да и отпустили. А со следующей недели я и правда коммунистом стал… Вот тебе дорога моя, Иване.

Я смотрел на Горулю и не узнавал его: так он изменился. Он стал открытей, сильнее, добрее. Эго была не безвольная и не слепая, а мужественная доброта знающего теперь свою дорогу человека.

Гафия поставила на стол миску с горячим токаном. Я был голоден, ел с аппетитом, а Горуля уселся напротив меня и стал расспрашивать о моем житье.

— Дай ты человеку поесть, — вмешалась Гафия. — Хлопец не знает, что раньше, отвечать тебе или в рот кусок положить.

— Ладно уж, ладно, — виновато проговорил Горуля и замолчал.

Когда Гафия вышла из хаты за молоком, я спросил Горулю: