Новый Мир ( № 3 2009) - Новый Мир Новый Мир

Так бы Женя и сковырнулся со своими безднами в места совсем уж безвидные, да подхватила сердобольная москвичка с жилплощадью. Она была лет на десять его постарше и окончательно рассвирепела на почве отсутствия в этой так называемой Москве этих так называемых мужиков.

— Православие — порча, чума России, — продолжал Евгений. — Неправда то, что твердил Достоевский: без православия-де нет России и русских. Семидесятилетний период нашей истории доказал: Россия больше, чем православие, Россия даже больше, чем сами русские. Что атеист не может быть русским уже потому, что он атеист, и что всякий русский непременно православный, а иначе и не русский вовсе, — тоже Федор Михайлович отчебучил антраша на потеху публике. Православие выродилось в карикатуру, все оно — шаржированное. Супермаркет древностей, где каждый берет, что ему по вкусу. Хочет — ощущение собственной греховности, хочет — мысль о том, как он постиг Бога и все основы бытия и теперь может учить окружающих. Хочет — надежду гордо затвориться от мира в отдаленном монастыре, чтобы все знакомые ахали, крутили рукой у виска и говорили “он погиб”. А хотите — сострадание к страждущим, а хотите — всякую божественность и духовность? Меня тошнит от зелененьких батюшек, которые едва из семинарии вылезли, ничегошеньки не прочитали — и лезут с утешениями, увещеваниями и поучениями.

— Все это очень интересно, но странно такое слышать от… от…

— А-а, от еврея, ты хочешь сказать? Ну а как же “несть ни еллина, ни иудея” — разве Его высокое предписание кто-нибудь отменил? Я говорю по-русски, следовательно, я русский. И между прочим, русее многих, кто русский более по крови, чем по образу мыслей.

— Да нет, я не о том, я хотела сказать, что странно слышать от тебя, когда ты столько был в церкви, столько во все это погружался, изучал…

— Я изучал. Но Он не сказал: “Блаженны высокообразованные”, Он сказал: “Блаженны нищие духом”. Нищие духом — те, которые по психушкам сидят. Представляешь? Последняя шизофреничка счастливее меня, потому что она не изучает, а верит. Но как ты думаешь, откуда нам ожидать спасения?

— Откуда?

— С Востока! А впрочем, теперь уже и с Запада, ведь Запад тоже весь исламский. Или ислам спасет этот мир, или его уже ничто не спасет, и пусть погибает как знает. Ну, мне пора, — бросил он почти брезгливо, нахмурясь, глядя куда-то за спину Валентины. — Извини, прибыл мой партнер.

И, вставая из-за стола, успел добавить:

— А если ты спрашиваешь о моей жизни, обо мне, то все плохо, Валя. Все плохо. У нас родился умственно отсталый ребенок. Если выживет, может быть, — одним словом, он останется недоразвитым.

Он ушел, она осталась. Оглянулась — Женя в своем дорогом костюме здоровается с другим таким же костюмом, Женя что-то говорит, невольно косясь в ее сторону, и они открывают двери.

Валентина посидела еще немного, свивая и развивая белую матерчатую салфетку, лежавшую на столе, и собралась набрать номер Сергея, но экран сотового ожил — бегущей строкой заскользил незнакомый номер.

— Это Иван!.. Ну, Жано… Короче, Тытянок.

— А, Ваня. Здравствуй…

— Все-таки права Мощенская, видно: Иван — никому ни о чем не говорит, а Жано — твой универсальный пропуск. Идентификация.

Валентина улыбнулась в трубку.

На втором этаже стояло раздолбанное деревянное кресло. Светило вылезшим мясом из-под обшивки.

— По идее, в этом кресле должен сидеть охранник, — сказал Егор. — Но, как видишь, не сидит. Я слышал тут разговорчик. Почему он все время отсутствует. А я его понимаю. Меня бы тоскень взяла, сидеть целый день, представь.

Я представила. Глядеть в грязное окно, глядеть на ступени с выщербинами. А у ступеней со стороны перил отчеркнута полоса коричневой краски. Глядеть на зеленые стены. На коричневый плинтус. И дело не в том, конечно, что сами эти плинтусы и стекла такие древние. А в том, что невольно думается: как все здесь выглядело, когда они были новыми? Ведь не так уж давно. Да, слишком недавно здесь все было новое. Укомплектованное образцами если не передовых технологий, то, по крайней мере, всем необходимым: ватой там, что ли, аспирином. И как быстро обветшало... Мозаика на стенах выглядит как предназначенная к одному: осыпаться. Картины — поблекнуть и тоже осыпаться. Скульптуры — рассесться в пыль. Их не жалко. А страшно, что в пыль. И это урок. Урок же, я говорю?

— Кому урок? — спрашивает Деренговский, мне кажется, неприязненно.

И давит на кнопку звонка.

— Всем нам. Мы ведь тоже так рассыплемся.

— Мне иногда кажется, что в течение дня на планете должна быть сказана определенная мера банальностей. Валя этих банальностей не произносит, здесь сложно говорить банальностями. Так ты вроде заступила на ее место.

Я не успела обидеться, дверь открыли, и нянечка — или санитарка? — высунула красивое, хотя немного полноватое крепкое лицо:

— Так, вы к кому? Проходите.

Она раскрыла журнал из серой бумаги, разлинованный, как “Книга учета”, и вписала фамилию Деренговского. Деренговский еще в прошлый раз представился братом Валентины.

— А девушка с вами?

— Со мной.

— Я вижу, что с вами. Я говорю, кто она?

— Моя жена.

Так Деренговский взял меня замуж. Я стояла чуть позади и ткнула его в спину.

— Мне в прошлый раз сказала Юлия Петровна, что сегодня можно будет выйти на прогулку.

Нянечка крикнула в глубину коридора:

— Иванова! Ивановой скажите — к ней пришли!.. — И к нам: — На какую еще прогулку? Мне Юлия Петровна ничего не говорила. На прогулку вы не пойдете.

Из двери с табличкой “Ординаторская” вышла высокая собранная дама, кивнула Егору.

— Юлия Петровна, это я, помните меня? Егор… Вы в прошлый раз сказали, что можно будет на прогулку.

— Естественно помню. А это кто?

— Моя жена, Лотта. Юлия Петровна, позвольте нам.

— Хорошо. — Дама кивнула и пошла вглубь сумрачного коридора, стуча каблуками. Коридор загудел, к ней потянулись руки, тела — каждый хотел спросить ее о чем-нибудь, попросить, заговорили плачущими голосами: “Ю-улия Петро-о-овна, а ко мне придут сегодня?” — “Откуда я знаю, придут ли к тебе сегодня? Я же не телепат!..”

— Чего это они? — прошептала я Деренговскому.

— Она тут врач.

— Она одна, что ли, на все отделение?

Отделение и впрямь было огромным. Коридор уходил так далеко, что в конце просматривался лишь тусклый прямоугольник окошка, как в театральном бинокле, если смотреть с другого конца.

— Есть еще врач, — так же тихо ответил Деренговский. — Но он молодой, на стажировке у нее.

Из груды изломанных тел отделилась фигура в розовом халате, халат приблизился, как робот, с металлическими движениями, и я с удивлением узнала в халате нашу Валю. Она смотрела глазами почти черными — расширены зрачки — то на меня, то на Деренговского и наконец пролепетала:

— Вы пришли?

Вопросительная интонация — интонация просьбы — резанула слух.

— Пришли, конечно пришли. А куда бы мы делись. Здравствуй, Валя. Нас отпустили погулять.

— Со мной?

— А то как же, — сказал Егор.

— Господи, ну конечно с тобой, — пробормотала я.

И мы вышли на ту же лестницу. За нами в скважине замка прокрутился с металлическим пристуком ключ.

— А я уже забыла, как спускаются по ступенькам.

— Ну вот и вспомнишь.

— Да, у меня такое чувство, что скоро я вообще все вспомню. Знаете, как бывает. Как в кино…

Мы вышли в лето.

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Predtecha.doc

— Есть предложение, — произнес Иван. Он был настроен решительно и деловито.

По случаю бесснежной зимы Ваня-Жано был в штанах, слегка расширенных в бедрах, как бы намекающих на галифе, в шерстяном шарфе, в вышитой косоворотке под тулупом и бейсболке.

— Ты, конечно, знаешь, что в старину на Руси бывали такие моменты, когда в некоторых селениях все, от мала до велика, укладывались в гробы, ожидая пришествия Антихриста. Тебе не кажется, что теперь происходит что-то похожее?

— Да и не похожее, а прямо и происходит.

— Только раскрашенные гробы — автомобили, казино, рестораны, — бубнил Иван. — И укладывают туда же души, тела остаются вроде бы живы. Рим горит.

Валентина вытаращилась на него: