Голос - Арнальд Индридасон

— Ширли Темпл?

— Чудо-ребенок.

— Сходство бросается в глаза, — ответил Габриэль. — Гудлауг воспринимал себя как вундеркинда, и на все вокруг он смотрел сквозь эту призму. Я не вижу тут другого объяснения.

Габриэль встал, надел кепку, застегнул пальто и обвязал шарф вокруг шеи. Мужчины помолчали. Эрленд открыл дверь и вышел с гостем в коридор.

— Спасибо, что пришли поговорить со мной, — сказал Эрленд и протянул руку.

— Не за что, — отозвался Габриэль. — Это самое малое, что я могу для вас сделать. Несчастный мальчик.

Он замялся, будто хотел еще что-то добавить, но не знал, как лучше сформулировать.

— Гудлауг был потрясающе наивен, — наконец сказал он. — Совершенно невинный мальчик. Был убежден в том, что он единственный и неповторимый, что он станет знаменитым, положит мир к своим ногам. Будет петь в Венском хоре мальчиков. Подавляющее большинство в этой стране ничего собой не представляет, особенно теперь, в наши дни. Какая-то особенность национального характера — никогда не стремиться к победе. Над ним насмехались в школе, поскольку он был «другим», и он наверняка переживал из-за этого. А потом оказалось, что он просто обычный ребенок, и его мир обрушился в течение одного вечера. Надо иметь стальные нервы, чтобы выдержать подобное.

Эрленд попрощался с музыкантом. Габриэль повернулся и пошел по коридору к выходу. Эрленд смотрел ему вслед и думал, что история с Гудлаугом Эгильссоном, похоже, сразила старого учителя.

Эрленд закрыл дверь и сел на кровать. Он представил себе мальчика-хориста и вспомнил, в каком виде обнаружили Гудлауга — в наряде Деда Мороза, со спущенными штанами. Эрленд размышлял о том, какой путь привел этого человека в крохотную каморку в отеле, и о его смерти после стольких разочарований в жизни. Он вспоминал парализованного отца Гудлауга в инвалидном кресле и очках с толстыми стеклами в роговой оправе, сестру с острым орлиным носом, ее неприязнь к родному брату. Жирный директор отеля не имел ни малейшего понятия о том, кем был Гудлауг на самом деле. А Генри Уопшот прилетел издалека, чтобы отыскать юного певца, поскольку Гудлауг, который в детстве обладал чудесным нежным голосом, был еще жив, и его голос будет жить вечно.

Как-то незаметно для себя Эрленд стал думать о своем брате.

Он снова поставил пластинку, лег на кровать, закрыл глаза и мысленно вернулся в родительский дом. Может быть, это сам Эрленд пел вместе с мальчиком Гудлаугом.

15

Вернувшись к вечеру из Портового Фьорда, Элинборг отправилась прямиком в отель, чтобы встретиться с Эрлендом. Она поднялась на этаж, где находился его номер, и постучала в дверь. Никакого ответа. После того как она постучала в третий раз и собралась уже уходить, дверь наконец открылась, и Эрленд впустил ее в комнату. Он только что очнулся от своих размышлений и витал в облаках. Элинборг начала рассказывать о том, что она раскопала в Портовом Фьорде. Ей удалось поговорить с бывшим директором начальной школы, человеком весьма преклонного возраста, который хорошо помнил Гудлауга. Кроме того, его жена, почившая больше десяти лет назад, была лучшей подругой матери мальчика. С его помощью инспектор отыскала троих одноклассников Гудлауга, все еще живущих в городке. Один из них присутствовал на концерте в Городском кинотеатре. Элинборг опросила старых соседей семейства Гудлауга по Портовому Фьорду, а также людей, с которыми они общались в то время.

— В нашем карликовом государстве никто не должен выделяться из общей массы! — воскликнула Элинборг, опускаясь на кровать. — Никто не имеет права быть другим.

Все знали, что Гудлаугу предначертано нечто особое в жизни. Он о себе мало что рассказывал, не распространялся о своей жизни, но шила в мешке не утаишь. Мальчик занимался фортепиано и пением, сначала с отцом, потом с руководителем детского хора и, наконец, с известным певцом, который долго работал в Германии, а потом вернулся на родину. Народ расхваливал Гудлауга, ему аплодировали, и он благовоспитанно и чинно кланялся, облаченный в белую рубашечку и черные брючки. «Гудлауг — такой замечательный ребенок», — говорили люди. Его пение записали на грампластинки. Вскоре он должен был прославиться и за границей.

В Портовом Фьорде они были чужаками. Семья приехала с севера и некоторое время обитала в Рейкьявике. Говорят, что отец Гудлауга был сыном органиста и сам в молодости обучался пению за границей. Ходили сплетни, что он купил дом на деньги, унаследованные от отца, который разбогател после войны благодаря американским войскам. Поговаривали, мол, наследство так велико, что обеспечило его до конца дней, хотя своим богатством он не кичился. Отец семейства мало участвовал в общественной жизни города, но, когда прогуливался с супругой, снимал шляпу и вежливо здоровался. По слухам, его жена была дочерью судовладельца, но никто не знал какого. В городе у них было мало друзей. Приятели, если таковые имелись, остались скорее в Рейкьявике. Кажется, гостей в их доме не особенно любили.

Когда окрестные мальчишки и одноклассники Гудлауга звали его гулять, им обычно отвечали, что тому нужно остаться дома, чтобы сделать уроки либо позаниматься пением и музыкой. Иногда Гудлауга все-таки выпускали на улицу, и дети удивлялись тому, что он, в отличие от них, никогда не грубил и был до странности аккуратным. Его ботинки всегда оставались чистыми, он никогда не шлепал по лужам, в футбол играл как девчонка, изъяснялся сложными фразами. Иногда упоминал о людях с иностранными именами, о каком-то Шуберте. А когда мальчишки рассказывали ему о новых приключенческих историях, которые они читали или смотрели в кино, он им отвечал, что читает стихи. Возможно, делал он это не потому, что сам того хотел, просто его отец считал, что поэзия полезна. Дети подозревали, что отец Гудлауга установил строгое правило — одно стихотворение каждый вечер.

Сестра мало походила на него. Она была более жесткая, вся в отца. Но видимо, родитель не требовал от нее столько, сколько требовал от сына. Она тоже занималась фортепиано и, так же как и брат, начинала петь в детском хоре, когда тот был создан. Подруги говорили, что иногда она завидовала брату, потому что отец с ним нянчился; кроме того, их мать, по-видимому, тоже больше выделяла сына, чем дочь. Людям казалось, что Гудлауг и его мама были очень близки. Она оберегала его, как ангел-хранитель.

Как-то раз его одноклассник, стоя в прихожей, услышал спор по поводу того, можно ли разрешить Гудлаугу пойти поиграть на улицу Отец в толстых очках стоял на лестнице, Гудлауг внизу, а мать в проеме двери, выходящей в прихожую. Она говорила, что ничего страшного не произойдет, если мальчик погуляет. У него не так много друзей, и не так уж часто они зовут его. Он может продолжить занятия позже.

— Продолжить занятия! — передразнил отец. — Ты думаешь, это что-то такое, что можно делать, когда вздумается? Разве ты не понимаешь, к чему это приведет? Ты никогда этого не поймешь!

— Он ведь еще ребенок, — возразила мать, — и ему недостает общения. Ты не можешь запирать его на весь день, не имеешь права лишать его детства.

— Ничего страшного, — вмешался Гудлауг и подошел к своему гостю. — Я, может быть, выйду попозже. Ты иди, а я потом приду.

Мальчик шагнул за порог, но прежде чем дверь захлопнулась, он услышал, как отец Гудлауга крикнул вниз с лестницы:

— И не смей спорить со мной при посторонних!

Со временем Гудлауг сделался изгоем в школе, и мальчишки из старших классов стали его дразнить. Поначалу шутки носили безобидный характер. Дети часто подтрунивают над другими. Как водится, на школьном дворе завязывались драки. Но через два года, когда Гудлаугу исполнилось одиннадцать, он уже служил главным объектом шуточек и насмешек. По сегодняшним меркам школа была небольшая, и все знали, что Гудлауг «не такой». Он занимался музыкой и пением, выступал с детским хором и никогда не выходил играть на улицу. Он рос взаперти, вечно болезненный на вид, бледный. Соседские мальчишки и одноклассники перестали заходить за ним, но как только он появлялся в школе, над ним смеялись. Его портфель исчезал или оказывался пустым, когда Гудлауг находил его. На улице его обзывали, портили ему одежду, задевали и колотили. Его никогда не приглашали на дни рождения.

Гудлауг не умел защищаться. Не понимал, что ему делать. Отец пожаловался директору школы, который пообещал прекратить безобразие, но это было не в его силах, и Гудлауг снова возвращался после уроков в ссадинах и с пустым портфелем. Отец подумывал забрать его из школы, даже уехать из города, но он был упрям и не хотел уступать. Ведь он принимал участие в создании детского хора и, кроме всего прочего, был очень доволен молодым человеком, руководителем коллектива. Отец Гудлауга знал, что хор — подходящее место для его сына, что благодаря хору мальчик сможет развиваться и со временем вызовет к себе интерес. Что же касается «издевательств» — такого слова, заметила Элинборг, в исландском языке в ту эпоху даже не было, — то Гудлауга со временем оставят в покое.