Сборник произведений - Сергей Рафальский

— К сожалению, никак не могу, Геннадий Демьянович, я остался без работы и у меня деловое свидание.

Громыко тупо посмотрел на Александра Петровича, но, очевидно, сообразил все-таки, в чем дело.

— Если не можешь, — проговорил он все так же спокойно, — то хоть посоветуй кого-нибудь! Одному пить, понимаешь, душа больше не принимает…

Александр Петрович вспомнил, что тут же рядом — в Латинском квартале и у себя на дому, фабрикует какие-то специальные линейки для лабораторий капитан Купырин, несмотря на свои шестьдесят лет и неутешный геморрой, большой любитель компанейского выпивона во всякое время и по всякому поводу. Среди знакомых капитан слыл душой общества и остряком, потому что запоминал анекдоты как таблицу умножения, сам любил отпустить словцо и широко прославился в бригаде тем, что известную часть женского тела звал «изюминкой».

— Вы, Геннадий Демьянович, капитана Купырина знаете? — осведомился Александр Петрович с легкой надеждой на избавление.

— Купырина? — переспросил Громыко, покачиваясь в позе Пизанской башни и закрыв глаза, чтобы лучше соображать. — Купырина… — и расклеив припухшие красные веки, он с трудом зафиксировал взгляд на лице собеседника. — Купырина знаю… Пил… Только он живет у черта на куличках.

— Это до войны, Геннадий Демьянович, Купырин жил в Медоне, а теперь тут же рядом… Впрочем, лучше будет, если я вас провожу…

— Л-лучше! — охотно согласился Геннадий Демьянович, сразу повисая на руке компаньона.

Дорогой он все силился рассказать, как Манечка от него ушла, но то и дело спотыкался о какие-то двадцать тысяч франков, которые не то он сам так запрятал, что теперь найти не может, не то Манечка нашла и унесла с собой. Александр Петрович не очень старался вникать в суть дела — ему хотелось поскорей развязаться и попасть в Куполь.

Введя Громыко в подлежащую дверь и поставив его ногу на первую ступеньку темной, мистической лестницы старого и по-парижски грязного дома — Александр Петрович попрощался, передал привет Купырину и ушел, не оглядываясь.

8. Тургеневские девушки

«Куполь» уже оживлялся. Люди всех стран мира приходили поодиночке, вдвоем, втроем, семьей или случайной компанией; пили посредственное кофе, ели невыразительное мороженое, разговаривали, разглядьшали других, делали дела и отдыхали, искали соседства на час, на ночь, на сезон — смотря по обстоятельствам и средствам — или же, наоборот — в толпе услаждались одиночеством.

Между столиками слонялись голодные художники, набрасывая моментальные портреты снисходительных клиентов и попутно одолжаясь у лакеев папироской. Преуспевающие представители Монпарнасской богемы, корпорации в двадцатом веке скорее коммерческой — старались достойнее и резче отделить себя от приличных и корректных «мещан» и тем самым — по лукавым законам бумеранга — легче найти путь к мещанскому кошельку… И среди всего населения этого Ноева ковчега проститутки обоего пола то исподтишка, то с наглостью отчаяния искали очередную жертву…

Александр Петрович убедился, что Секирина в «Куполе» не было (быть может, пока еще не было), и, выбрав столик, заказал, конечно, кофе: его экономический кризис начинал входить в острую стадию.

В сопровождении трех кавалеров мимо прошли две девушки со столь особенными лицами и бедрами, что их короткие и по-модному растрепанные прически воображение чуткого наблюдателя невольно дополняло тяжелыми, на спину спущенными косами, с лентами и бантами летописных боярышень. Компания уселась неподалеку. Молодые люди — как идущие гуськом в аршинных снегах Севера пешеходы — стараясь попадать в глубокие следы отцов своих, обслуживали дам со всеми испытанными приемами офицерской галантности. И девушки, принимая почтительно пододвинутый стул или предупредительно переданный стакан, отвечали царственно снисходительными улыбками. Ни лукавых касаний, ни прижиманий, ни тем более широко практиковавшихся кругом тягучих поцелуев не было и в помине. Когда один из молодых людей попытался обратить внимание дам на соседнюю, совершенно зашедшуюся в оргазме полудозволенной близости, пару — старшая брезгливо сморщилась: «Охота вам смотреть на такую пошлость!» Александр Петрович невольно залюбовался девушками. «Нет, что ни говори, — думал он про себя, — мы все-таки особенный и подлинно великий народ! И наши малыши — настоящие детишки, а не маленькие старички со всем эгоизмом, мелочностью и сухостью взрослых мещан и среди девушек — несмотря на все мытарства изгнания и, естественные в таком положении, недочеты воспитания — еще проходят такие вот тени Тургеневских героинь!»

— Осторожнее, Александр Петрович, а то ослепнете! — произнес вдруг приятный баритон, и за столик Александра Петровича спиной к молодой компании уселся крепкий, ладный, аккуратный, с поседевшими висками, господин. — Извините за бесцеремонность! Надеюсь, я вам не очень помешал?

— Что вы, Альфред Людвигович, напротив! Я очень и очень рад! Кроме всего прочего — одному не так уж весело…

— Однако следов скуки на вашем прекрасном лице я не заметил, — усмехнулся Альфред Людвигович, — преуспевающий таксист-собственник по фамилии Кранц. Волжанин и внук колониста — он, несмотря на происхождение, был уже настолько русским, что даже — как это водится — любил порой покуражиться над дорогим отечеством и объявить себя гражданином мира…

— Прошу прощенья, что сам выбрал себе место, — продолжал он между тем, слегка кокетничая, — но у меня есть некоторые основания повернуться, как говорят моряки, кормой к предметам вашего усиленного внимания… Однако постойте… Вид у вас не того… сказал бы Зощенко — малахольный. Что у вас, выражаясь по-русски, «са ва па» — здоровье? дела?

— Что касается здоровья, Альфред Людвигович, то — по эмигрантским масштабам — я еще юноша: едва к пятидесяти подваливает. На болезни жаловаться рано… А дела, действительно, «са ва па» — второй месяц на «шомаже».

— Э! Вот это плохо! Есть что-нибудь на примете?

— Обещают!

— Обещают и дают советы или же пустые и совершенно безнадежные адреса и еще обижаются, если вы по ним ничего не найдете — известный крест каждого безработного эмигранта… Деньги нужны?

— Всяк человек, Альфред Людвигович…

— Ладно. Подробности письмом.

Кранц вытащил крепкий купеческий бумажник, вынул новенькую хрустящую пятитысячную, потом, подумав, прибавил еще тысячу и протянул Александру Петровичу:

— Вот, извините, все, что сейчас могу… Хоть временно это устраивает вас?

Обрадованный Александр Петрович от неожиданности и конфуза рассыпался в преувеличенных благодарностях.

— Ну что вы, Господь с вами! — отмахнулся Кранц. — Во-первых, я совершенно уверен, что вы отдадите, и, во-вторых, я же себя не обидел… Если впоследствии будет нужда — имейте меня в виду… А теперь давайте перейдем к светской хронике. Вот только, с вашего разрешения, закажу себе пива. Оно, правда, такое же помойное, как их кофе, но все-таки как-никак пиво…

Когда лакей отошел, Кранц, не оборачиваясь, кивнул головой в сторону девушек:

— Хороши?

— На ять, Альфред Людвигович!

— Ну то-то… Два дня тому назад меня взяли два южноамериканца, по-видимому, дети богатых скотопромышленников, приехавшие в Париж изучать, конечно, живопись. Они везли к себе в ателье двух приятельниц — вот этих ваших «vis-a-vis» — посмотреть картины и поужинать. Так как патриотизм, как известно, наша слабость, девушки потребовали, чтобы обязательно были русские закуски. Пока кавалеры разворачивались в магазине — девицы за моей спиной обменивались впечатлениями. Вид у меня иностранный, и свою настоящую национальность я принципиально не открываю клиентам никогда, тем более, что корректно говорю на четырех языках… Не люблю, знаете ли, ни этих похабных расспросов — как дошел до жизни такой и чем был при Дворе Русского Императора, ни разговоров о «тайнах славянской души» с намеками на казацкую дикость. Девушки имели все основания считать меня французом и ни капли не стеснялись. И я слышал, как старшая поучала свою сестрицу — или подругу: «Ты смотри: пусть полапают, а больше нини!» Можете себе представить, как были вывернуты наизнанку аргентинцы, все данные как будто за, а в результате — шиш! Моя, как выражается Карамзин, «народная гордость» была бы на все сто процентов удовлетворена, если бы не тупое — немецкое — понятие о честности…

— Причем тут честность? — удивился Александр Петрович.

Кранц помолчал.

— Неужели не понимаете?

— Нет.

— Видите ли… Француженка, немка, итальянка, голландка, шведка в таких же условиях рассуждала бы так: парни молодые, горячие, приглашают меня в ателье на пороге ночи — ясно для чего… Раз я согласилась, чтобы меня холостые мужчины в своей квартире кормили дорогим ужином — тем самым я дала согласие и на все остальное, ради чего приглашающие старались… Своего рода неписанный договор, нарушать который не позволяет вековая привычка к формальной законности и порядку, в просторечьи именуемая честностью. Русские же наоборот — съели икру, выпили шампанское, позволили себя слегка помять, вероятно, не без расчета на будущее, а дальше ни-ни! В общем, ввели в расход и в заблуждение, как в настежь открытую дверь… С непривычки такая манера должна играть на нервах, как на балалайке, пари держу; что аргентинцы обалдели от «шарм сляв».