Хэлло, дорогая (СИ) - Снежинская

в колледже. Живёт в достатке. Трахает себе мозги в отсутствие реальных бед.

— Проблемы с приятелями? — пробормотал Хэл. Это почти не звучало как вопрос.

Констанс покачала головой.

— Нет. С ними всё нормально. Никто из них не обязан как-то поддерживать мой выбор. Они просто шутят. Меня вообще-то не особо колышет их мнение. Я тоже прикалываюсь над ними, так что мы квиты.

Хэл поставил локоть на стол, а в ладонь лениво уткнулся гладко выбритой щекой.

— Вот как?

— Угу.

— И никаких обид между вами?

— На такие пустяки не обижаются, — улыбнулась она, и Хэлу стало зябко. — И потом. Это мой выбор. В любом случае — я никого к себе близко не подпускаю, чтобы меня могли реально задеть.

— Почему же?

— Не хочу доверяться полностью.

Хэл кивнул и нехотя развёз по тарелке сырную начинку.

— Иногда кажется, что только себе и можешь верить, — заметил он, опустив взгляд.

— Семье ещё, возможно. Если у тебя, конечно, хорошая семья.

Хэл чуть дёрнул уголком верхней губы. Семья.

Он боготворил свою мать. Отца не знал: матушка говорила, он был военным и пошёл служить, когда призывали в Ирак. А оттуда уже не вернулся. Он наивно задавал вопросы про отца. Хотел знать, в кого пошёл мастью: при невысокой и относительно миниатюрной брюнетке-матери как мог родиться шестифутовый пепельный блондин Хэл?! И кожа у неё была белее снега, а он загорал как дьявол у адской жаровни. Она была кареглазой. В общем, полная его противоположность. И наконец, все из семьи, кого он видел, когда был маленьким, не были похожи на него.

Он какой-то частичкой сознания надеялся, что Конни будет, потому что все свои детские наблюдения стёр и спрятал, навесил на них замок. И решил, что не будет к ним возвращаться, а значит, они не совсем уж правдивы. Мать красилась в блондинку, и постепенно он запомнил и даже решил, что она всегда блондинкой и была. Хотя видел — маленьким — совсем другое. И не сознавался себе, почему его дяди, тёти, бабушки и дедушки, двоюродные и троюродные немногочисленные родственницы знали его порой не лично. Так, есть какой-то там Хэл Оуэн.

Он посмотрел на свою племянницу. От вкуса мёртвой плоти пополам с горелым сыром на языке ему стало дурно. Он пришёл сюда разыгрывать свою карту, а выходит, она его обдурила.

Конни отвечала совсем не так, как он ожидал. Она и вела себя иначе. Хэл знал, что должна делать женщина, чтобы он её убил. Он почти молил Конни, чтобы она сделала что-то такое, отчего он взбесится.

— Просто жалко, что мы с отцом друг друга в этом плане не понимаем. И с его женой — тоже.

Господь Всемогущий, вот пусть только не сейчас живот скрутит, пожалуйста.

Хэл почувствовал, как закололо холодком кончики пальцев и губы, и как болезненно сжало ему горло.

Та девчонка в ванной. Громкие хлопки влажных тел друг о друга, ритмичные вздохи на его коже. Ему было тошно. Хотелось отмыться. Или сделать. Всё. Как. Надо.

Он положил вилку в тарелку и потёр себе кадык.

— Всё в порядке? — спросила Конни и нахмурилась.

Он привёл её сюда не чтобы очаровываться, а чтобы понять, как подобраться к ней поближе. Это его обычное свидание. Свидание хорошего парня — с грёбаной сукой. Если она не осучилась сейчас, это может случиться потом. Нужно думать от этом.

Хэл снова потёр кадык и беспокойно опустил глаза.

Он очень хотел увидеть в ней грязь, потому что от грязи нужно избавиться. Устранить её. Грязь не жалко уничтожить. У него труп в подвале, и он планировал, что однажды он кинет на одно одеревенелое тело — ещё несколько, в том числе — Конни.

Она чуть склонила голову набок. И он мог поклясться, что это лучшая из всех голов, какие ему доводилось видеть. Если ему доведётся отсечь её или передавить ремнём, он её, может, отстрижёт от шеи и спрячет куда-нибудь. Чтобы возвращаться, как к таинству.

Потому что на него никто и никогда так не смотрел.

Странная и беззащитная смесь жалости. Чувства вины. Она думает, что сказала что-то не то? Или сделала?

— Тебе дать воды?

Он покачал головой.

— Еда невкусная? Тебе точно не плохо? Ты побледнел.

Побледнеешь тут, мать твою.

Конни поджала губы:

— Прости, что нагрузила своими загонами. Я это, оказывается, умею делать.

— Никаких загонов, — тихо сказал Хэл. Ему это стоило очень больших усилий. — Что ты, тыковка. У тебя, говоришь, отец по новой женился? А что твоя мать?

Кажется, она умерла. Что там было, он не помнил. Мама говорила, то ли несчастный случай, то ли…

— Стало плохо с сердцем, — скривилась Констанс, но совладала с собой и спокойно продолжила. — Обычное дело. Сейчас столько стрессов.

— Н-да. — И он добавил очень искренно. — Сочувствую.

— Всё в порядке. Прошло время, я со всем свыклась, — просто сказала Констанс.

— Отец, по-видимому, свыкся быстрее тебя, — заметил он и добавил. — Раз уже женат.

Она кивнула и поковыряла свой салат. Хэл задумчиво присмотрелся к ней.

Волосы — цвета тёмной меди. И глаза — как топь. Он когда-то давно едва не утонул в болоте, было дело, и навсегда запомнил густой цвет прелой травы — у себя на светлых шортах и на футболке. Он был тогда молокосос, но понял сразу, что такое смерть. И вот теперь у неё были глаза цвета смерти.

Она ни на мгновение не похожа ни на кого из тех, кто досаждал бы ему фактом своего существования. Как он ни старался, знал, что у него не удастся её возненавидеть. Более того — он бы отдал очень многое, чтобы Конни жила, не потому, что он был с ней одной крови.

А потому, что чувствовал: он с ней одного духа.

Но это невозможно. Пощадить её — значит, пощадить их всех.

Та сука должна умереть. Все они должны умереть. И она — тоже, потому что теперь отлично его знает. Он не попадался никогда до, не попадётся и теперь. Вопрос безопасности. И Конни именно поэтому должна быть мертва.

— Возможно, — только и ответила она про отца. — Но, я думаю, он от безысходности женился.

— Разве?

— От одиночества, — уточнила она. — Не хочу его оправдывать, но он ужасно страдал после маминой смерти.

— Ты как раз оправдываешь, — со скукой сказал Хэл и отпил ещё содовой. Ему было паршиво. Он решил, чтобы ей стало тоже. Когда людям плохо, они вскрываются. Вся грязь из-под ногтей наружу лезет. — Вообрази, что ты влюблена, тыковка.

Он и сам