Запретная правда о русских: два народа - Андрей Буровский

И царица очень хорошо знала, как развлекается Шеншин. Не раз Екатерина II осуждающе качала головой, махала пальчиком Александру Сергеевичу: мол, знаю, знаю, чем ты там у себя занимаешься! А тот смущенно улыбался, разводил руками: мол, извини, матушка, более не повторится… И продолжал.

Что же до Струйского, то продукцией его типографии она хвасталась перед иностранцами, и нет никаких сведений о том, что она говорила о его втором увлечении, о домашней пыточной.

Ну ладно, пытать и убивать крепостных закон все-таки запрещал. Но ведь и не нарушая формально закона, можно было совершать чудовищные злодеяния. Или сочетать такие злодеяния и поступки формально дозволенные, но не менее устрашающие. Имение у помещицы Е.Н. Гольштейн-Бек отобрали в казну «за недостойное поведение» и за управление, которое могло повлечь за собой разорение крепостных (опять же – помещица мелкая, неродовитая). Недостойное же поведение состояло в том, что как только у дворовой девки рождался ребенок, барыня приказывала его утопить. Не любила шуму и «детского запаха» в доме эта образованная русская барыня, созревший плод европеизации страны. Сколько детишек утопили, мы не знаем, но если ребеночек и подрастал – не в барском доме, в деревне, помещица принимала меры: целыми возами свозили на базары ребятишек, продавали подальше, чтобы не мешали просвещенной барыне своими туземными воплями, возней и ревом.

Если топить детишек официально все-таки не дозволялось, то уж продавать – за милую душу. В этом пункте барыня нисколько не переступала закон; ведь она, и только она, решала, кого из своих крепостных продавать, в каком составе и куда.

Даже если помещик все же убивал крепостного, не всегда и понятно, нарушал ли он закон Российской империи. Пытать и убивать запрещено… Но вот помещик Псаров на Покров, Рождество и Пасху устраивал в своих деревнях поголовную порку. Мужиков пороли на конюшне, баб в бане, что называется, рядами и колоннами. Пороли так, чтоб только живы были. Формально Псаров никаких законов не нарушал: пороть крестьян розгами, ремнем, плетью считалось в порядке вещей, запрещался исключительно палаческий кнут. Так что полный порядок, никакого нарушения законов.

Известно, что князь Ширятин запорол насмерть трех егерей. Подлые мужики подстрелили на охоте его любимую борзую суку. Тут характерно два обстоятельства: первое состоит в том, что раненая сука поправилась. Второе в том, что мы знаем о состоянии здоровья ценной охотничьей собаки: в источниках о борзой суке написано так же подробно, как и о трех мужиках, умерших под плетьми.

Крайне трудно определить, «правильно» убил своих слуг князь или «неправильно». Убивать нельзя, но пороть плетью – можно. А ведь князюшка находился в состоянии аффекта: любимого песика убили!

Никакого нарушения закона не было и в помине, когда крепостных секли публично, на глазах жен, мужей, детей и родителей. Когда за недоимки сажали в погреб без света, на хлеб и воду, или приковывали на цепь, не спуская по неделям и месяцам. Их ведь не убивали, не пытали, кнутом не били.

Да ведь и не только в физических истязаниях дело. При фантастической власти помещика над крепостным можно не тронуть человека пальцем, но совершенно раздавить его личность. Уже упоминавшийся князь Ширятин имел обыкновение раздавать породистых щенков бабам, кормящим грудью – чтобы выкармливали и щенка. Потом точно так же поступали и многие другие страстные охотники его круга, так что «изобретение», что называется, пришлось «в жилу» российскому дворянству.

Власть помещика была так необъятна, что открывала дорогу самым невероятным злоупотреблениям. И для превращения крепостных в жертв злобности и самодурства «просто» плохого, душевно скверного человека. И для превращения их в заложников извращенцев, людей с патологическими чертами характера.

Но даже поступки людей вроде бы не жестоких и не злых оборачивались издевательством не меньшим, чем кормление грудью щенков или утопление новорожденных младенцев.

Граф Александр Васильевич Суворов совершенно справедливо вошел в историю как национальный герой. Он не был ни жестоким, ни даже чрезмерно строгим начальником. С солдатами Суворов был всегда заботлив и добр, никогда не оскорблял их и не наказывал не за дело. И даже за вину часто прощал. Суворов мог дружески беседовать с солдатами, пить с ними водку и петь матерные песни. И не только матерные. Он не раз пел с солдатами народные песни у костров, рассказывал новобранцам о давно минувших временах и подавал дельные советы: как лучше варить кашу или как обматывать ногу портянками. Во время Швейцарского похода он велел «отвести штыки под провиант»: насадить на штыки уходящей в горы армии по головке швейцарского сыра.

Но вот как помещик, вел он себя… своеобразно. Сам хозяйство Суворов не вел по понятной причине: служил, не было времени. В его деревне Ундол, под Владимиром, был поставлен управляющий. Это то самое село Ундол, которое вместе с родным Алепином в ХХ веке воспел Владимир Солоухин[4].

Как ни радел об армии Александр Васильевич, но в своем имении завел обычай: не отдавать в рекруты своих крестьян, покупать рекрута на стороне. Половину стоимости рекрута платил барин, половину – сами мужики. И возникло у крестьян Ундола желание в этот раз не покупать рекрута, сэкономить немного денег: ведь есть в Ундоле негодный бобыль, у которого нет ни путного хозяйства, ни хорошей избы, ни даже чашки и ложки…

Насчет чашки и ложки мужики, скорее всего, «загнули», – очень уж им не хотелось покупать рекрута, тратить денежки, если можно сдать «негодного» односельчанина.

Староста был грамотный, все как есть отписал А.В. Суворову. И получил ответ, от которого не один день поеживался… Суворов принял решение прямое, как его героические переходы, простое и крутое, как штурм Измаила: пусть деревня построит бобылю избу, заведет ему хозяйство. Жены нет?! Как это нет – пусть староста выдаст за него свою дочку! Чтоб не писал староста барину, чего не надо, и чтобы поделился своим относительным богатством, помог экономически подняться еще одному плательщику оброка.

Однажды Суворов приехал в свое имение. Собирал грибы, ходил в церковь, беседовал со стариками – в общем, был с крестьянами прост и доступен, как и с солдатами… Только вот все абсолютно распоряжения управляющего он подтвердил. Полностью. Крестьяне-то бросились к барину, жалуясь на притеснения и несправедливости. Суворов же разбираться не стал, отказался «вникать». Даже добавил кое-что….

Оказалось, в Ундоле скопилось много холостых парней, «бобылей». В те времена для ведения полноценного хозяйства нужны были и мужские, и женские руки, и бобыли наносили ущерб – и самим себе, и крестьянской общине, и барину. Суворов действовал решительно и энергично. Для начал велел собрать бобылей: