А-Элита - Михаил Зайцев

Я ожидал незнамо чего, выпил всю воду из графина и сумел обуздать истерику. Я протер стекла очков и выцедил из опустевшего графина последние капли на носовой платок. Платком я вытер лицо. Мои непослушные пальцы пригладили остатки волос на голове. Я сморкался во влажный платок, когда в кабинет вошел мужчина средних лет, одетый в мятый костюм и с засаленным галстуком на плохо выбритой шее. Я поднял глаза, увидел морщинистое, немного одутловатое лицо, и мне вспомнилось прозвище, которое видеофанаты времен перестройки присвоили американскому киноактеру Чарльзу Бронсону – «Жеваный». Вошедший в кабинет Жеваный представился коротко, назвался «Опером».

Жеваный Опер спросил о моем самочувствии. Я его поблагодарил за воду и за этот вопрос, собрался с духом и все ему рассказал про вчерашний бандитский налет.

Когда я закончил, когда выговорился, Жеваный меня обнадежил. Опер охарактеризовал мою вчерашнюю трагедию как «типичную понтяру». Бандиты приходили вовсе не за мифическими 40 000. Доллары являются предлогом, чтобы меня «опустить на квартиру». Опер не исключал, что сам Артур и организовал «наезд на лоха».

Я воспрянул духом, мне казалось, что сейчас бывалый Жеваный Опер попросит сообщить адрес Артура и начнется профессиональная работа карательных органов. Я смотрел по ящику отдельные эпизоды телесериала «Улицы разбитых фонарей» и отождествлял Жеваного с добрым опером Лариным, с героем популярного сериала. Я ждал от Опера слов благодарности в свой адрес, похвалу за то, что я нашел в себе силы и обратился к служителям закона, но мужчина в мятом костюме совершенно неожиданно для меня заявил, что «кидалово с распальцовкой» по инициативе афериста Артура всего лишь одна из версий произошедшего.

Мужчина в засаленном галстуке поставил ногу на краешек стула, на котором я сидел. Он нагнулся ко мне, приблизил свое плохо выбритое лицо к моему потному и приступил к допросу. Из его рта дурно пахло гнилым зубом.

Он спрашивал обо всем и вразнобой. Его интересовала моя должность в МГУ и мои родители, а также источники моих доходов и еще много всякого, подчас совершенно второстепенного, с моей точки зрения.

От дурного запаха из его рта меня мутило, но я боялся отворачиваться. Глядя в холодные глаза Жеваного, я отвечал честно и подробно на все его вопросы. Я чувствовал себя кроликом, которого загипнотизировал удав. Я впал в ступор. Я не понимал, что и зачем происходит. Мои пальцы онемели, у меня пересохло в горле. Сердце билось через раз, я мечтал о внезапной смерти.

Вопросы Опера иссякли, и он сделал чудовищный вывод. Он предположил, что я, я сам, организовал вчерашнее бандитское вторжение. По его версии, я прикидываюсь жертвой, чтобы скомпрометировать Артура и таким образом отомстить Ларисе.

Голова моя пошла кругом, сердце остановилось, я закатил глаза и перестал дышать, а Жеваный Опер, совершенно игнорируя мое предобморочное состояние, предложил сделку: «Гони штуку баксов, и я завожу дело на бандюков. Идем ща к тебе на хату, отслюнявишь бабки, и я вызову наряд для засады и твоей, ботаник, персональной охраны. О’кей?» Я не помнил и не пытался вспомнить, сколько денег у меня оставалось в заначке, но я кивнул головой, я согласился.

Мы вышли из отделения милиции, Жеваный попросил меня «назвать адрес проживания», и я сказал, где существую нынче. Согласно прописке. Опер прекрасно ориентировался в топонимике микрорайона, он обрадовался, что идти нам недалеко, и предложил срезать путь, пройти через стройку. Мне было абсолютно все равно, как идти, я понуро и послушно кивнул.

Жеваный повеселел, он шагал широко и курил на ходу «Мальборо», а я плелся сзади, жалкий и безразличный ко всему на свете. Кажется, в психологии аналогичное моему состояние называется «дистресс».

Мы подошли к недостроенной многоэтажной громадине. Опер нашел дыру в заборе, я еле протиснулся между шершавыми досками. Стройка была запущенной, половина многоэтажки возвышалась над котлованом для закладки фундамента второй половины жилого улья. Я не увидел строителей и не заметил сторожей. Стройка была безжизненной, если не считать одинокой дворняги месяцев шести от роду, почти щенка.

Мой провожатый не поленился нагнуться, он подобрал осколок кирпича и бросил его в щенка, который бежал к нам, приветливо виляя хвостиком. Щенок слишком поздно сообразил, что Жеваный представляет для него опасность. Осколок кирпича попал несчастному животному в лапу. Щенок жалобно завизжал, обиженно заскулил и поскакал прочь, поджав подбитую лапу, а из-за угла недостроенного дома вышел, преградив нам дорогу, оборванец.

«Пошто песика забишаешь?» – шепеляво спросил оборванец и двинулся нам навстречу. Он пошатывался и прихрамывал, у него было бледное, заросшее нечесаной бородой лицо и широко открытые глаза безумца. Я подумал, что это либо бомж-наркоман, либо сумасшедший юродивый.

Жеваный обругал матом бомжа с безумными глазами и с ленцой нагнулся за следующим кирпичным обломком, а оборванец жутко захохотал и ускорил неровный шаг. Жеваный метнул в бомжа кусок кирпича, оборванец увернулся и побежал прямо на нас. Он бежал как-то странно, вприпрыжку, но очень быстро, лохмотья развевались за его спиной, как плащ по моде Средневековья. Он выглядел ирреально, словно оживший персонаж с полотна Брегеля.

Жеваный полез за пазуху, я думаю, за оружием. Жеваный отступил на шаг, наткнулся на меня и чуть не упал. Он – чуть, а я потерял равновесие и свалился, а хохочущий оборванец, раскинув руки в стороны, как крылья, прыгнул.

Сумасшедший оборванец сбил Жеваного с ног и сам упал сверху. Опер упал на меня, и страшный бомж подмял под себя нас обоих. Я увидел прореху в нечесаной бороде, я не сразу понял, что это разинутый рот безумца. Из этого огромного рта тоже пахло гнилью. Бородатая голова с блюдцами выпученных глаз качнулась, желтые зубы едва не впились в шею Оперу. Жеваный каким-то чудом сумел избежать укуса, и тогда зубы цвета осенней листвы полоснули по моей щеке.

Острая боль разбудила во мне древний как мир животный страх, ужас плоти, страстное желание вырваться во что бы то ни стало из объятий бородатого чудовища.

Я не помню, каким образом мне удалось вылезти из-под пресса двоих борющихся мужчин. Не помню, как я выбрался с заброшенной стройплощадки, как отыскал дорогу к дому. Помню только кровь на прижатой к щеке ладони, шарахающихся от меня прохожих и свист ветра в ушах.

Очутившись дома, я запер дверь на все замки и задвижки, кое-как, держась за стенку, добрался до кухни, где припал к водопроводному крану. Я пил холодную воду, пока меня не затошнило. Я еле успел добраться до туалета, где меня вырвало, вывернуло наизнанку. Изнеможенный, я опустился на край ванны, посмотрел на свое отражение в зеркале.

Из зазеркалья в меня вглядывался лысый толстяк с распоротой щекой. Тварь дрожащая, которой не выжить в этой действительности. А если все равно не выжить, тогда зачем продлевать мучения? Толстяк в зеркале скосил глаза, обшарил взглядом полочку над раковиной. Его взгляд наткнулся на электробритву, и слюнявые губы улыбнулись – такой бритвой не вскроешь вены, а подходящей веревки, чтобы повеситься, чтобы выдержала жирную тушу, в доме точно нету.

Видеть собственное отражение, отождествлять себя с этим отвратительным созданием в зазеркалье было невыносимо. Я смежил веки. Я вернулся на кухню. Не открывая глаз, я нашарил шпингалеты на оконной раме. Я собирался открыть окно и выпрыгнуть с шестого этажа. От вечного покоя меня отделяли стекла и грань толщиной в подоконник.

Я вцепился в шпингалеты, я закинул ногу на подоконник и потерял сознание. Я не справился даже с таким простым делом, как самоубийство.

Сознание ко мне вернулось, когда на улице было уже темно. Я лежал на кухне, на липком линолеуме, и встать мне удалось не сразу.

Я не знаю, приходили бандиты или нет. Я не мог слышать их стук в дверь, я находился в забытьи, весь день и вечер я пролежал в обмороке.

Я не знаю, приходили из милиции или еще нет. Дежурный по отделению видел, как мы ушли вместе с Жеваным. Не знаю, нашли или нет труп Жеваного, но я не сомневаюсь, что чудовище в лохмотьях его загрызло.

Теперь я знаю, что существуют градации страха. Я боюсь думать о том, что, пока я лежал без чувств, ко мне приходил и скребся под дверью человекозверь, зубы которого оставили отметины на моей щеке.

Прошу верить моим записям! Я не сумасшедший! Мне плохо, у меня жар. Температуру я не мерил, но она очень высокая, я чувствую. Я очнулся после обморока, увидел на кухонном столе вчерашние записи и сел писать. Вчера я исповедовался бумаге и в результате сумел заснуть, и сию минуту глаза мои слипаются, но, я думаю, сегодняшней ночью виной тому не столько графотерапия, сколько повышенная температура. Быть может, мне наконец-то повезет, и я умру во сне.