Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Он заметил, что дорожки на кладбище были чисто подметены и посыпаны желтым песочком, а где росли за оградами могил цветы, они были густы, сочны, душисты, — видимо, никто не рвал их зря целыми охапками, за ними был уход, их поливали. Над цветами гудели облепленные золотой пыльцой пчелы, а гуденье пчел художник так же любил, как болтовню пеночек.

В этот день на кладбище особенно привлекла его небольшая церковь над склепом редкостно найденным соотношением линий. Как будто простая с виду, она была очень тонко обдумана в каждом повороте карнизов, в наклоне крыши, сделанной из четырехугольной аспидной гладкой черепицы, в небольшой колоколенке над этой крышей с праздно висящими тремя маленькими колоколами, от которых вниз не тянулась даже веревка. На фронтоне очень естественно был вылеплен голубь, распростерший крылья так, что казалось, вот сейчас он, белый, сядет на круг из пышно сплетенных белых лилий.

Художник обошел всю церковку кругом, пытался заглянуть внутрь ее через окно с железной решеткой в середине, но окно было чрезвычайно запылено, и едва мерцал сквозь него иконостас. Тогда, отойдя на сколько было нужно, он начал зарисовывать и эту церковь и успел уже набросать ее до половины, когда сбоку его, в кустах, послышалось густое покашливанье, похожее на львиный рык, и к нему вышел человек лет сорока трех-четырех, рослый, плотный, выпуклый, в белой длинной рубахе под ремешок, которые зовутся толстовками, в коричневой соломенной шляпе, с густой рыжей недлинной бородою и с волосами, подстриженными в кружок на уровне прижатых ушей.

Художник прикрыл альбом, как делал это всегда, когда к нему подходили: он был скромен и даже, пожалуй, застенчив, а подошедший остановился не больше как в трех шагах, кашлянул и спросил глухо, но очень серьезно:

— Чем могу вам служить?

Художник удивленно поднял редкие бровки, почесал впалую щеку карандашом, ответив:

— Немножко не понимаю вашего вопроса, простите…

— Не понимаете?

Подошедший уставился в его глаза немигающими круглыми странно желтыми глазами, подняв волосатую кисть руки до ремешка на рубахе, и добавил, ткнув в ремешок пальцем:

— Я — арендатор этого кладбища!

Художник слегка дотронулся до панамы, протянув неопределенно:

— Во-от как!.. А у вас, я заметил, большой тут порядок…

— Что?.. Порядок?.. Да, конечно, порядок… А какая вам надобность во мне?

— Помилуйте, какая же может быть мне в вас надобность? — удивился художник. — Умирать я еще не собираюсь…

И в голосе его — он был слабогрудого тенорового тембра — были и оторопь и веселость; художник даже улыбнулся одним краем рта.

— А если никакой нет надобности и даже смешно это вам как будто, то зачем же вы сюда вошли, скажите?.. Сюда посторонним вход воспрещен!..

— Неужели?.. Почему же так строго?

— Не полагается, и все!.. Об этом сказано в объявлении, — висит на воротах…

— Не обратил внимания…

— Это как же так не обратили внимания, когда вы списывали его, когда в первый раз сюда явились?

И одутловатое, тугое лицо арендатора кладбища стало строгим.

— Да, верно, я что-то там списывал, — вспомнил художник. — А вы откуда же это знаете?

— Обязан знать все, что касается моего кладбища!

— Ага… Гм… Вот, кстати, скажите же мне, давно построена эта церковь? — беспечно кивнул бородкой художник на дверь, обитую железом, покрашенным в серый цвет.

Но этого вопроса как будто ждал арендатор, чтобы оглядеть очень зорко всего художника, начиная от черной ленты на панаме и до концов его парусиновых туфель, и ответил расстановисто и чуть сузив глаза:

— Это совсем не церковь… Это — часовня…

— Вот как?.. Часовня?.. А как же я видел в окно иконостас, а за ним — алтарь?.. Правда, алтарь маленький…

— А я вам говорю, что часовня!

Тут арендатор подбросил голову и засопел коротким, но тугим ноздреватым носом, добавив:

— Что касается церкви, то она тут одна, при входе на кладбище.

— Ту я видел, конечно, но эта, признаться, мне нравится гораздо больше, — беспечно сказал художник и улыбнулся.

— Это я вижу! — очень зло ответил арендатор, и глаза его теперь — неподвижные, круглые, янтарного оттенка — показались художнику знакомыми: он видел именно такие у подбитого охотником там, у себя на севере, этой весной ястреба-тетеревятника.

Он сказал арендатору:

— Не только архитектура нравится… Я воображаю, какая там должна быть интересная живопись, в этой церковке!

Тогда арендатор протиснул сквозь зубы:

— Я вам говорю, что часовня это!.. Хотя говорить с вами зря я не обязан…

И добавил в полный голос:

— А вот попросить вас времени у меня не отнимать — это я могу!

— Не я к вам, вы ко мне подошли, — удивился этому полному и густому голосу художник.

— Я — хозяин этого кладбища, я и подошел, а вы мне тут… очки втираете!.. Вот пожалуйте с моего кладбища, так как мне надо запереть калитку!

— Как так с вашего? — обиделся художник.

— С арендуемого мною, да-с!.. Вот и пожалуйте!

И арендатор придвинулся вплотную к художнику, выпятив по-лебяжьи грудь, а художник отступил на шаг, выдохнув:

— Вот так дичь!

— У вас в голове! — крикнул арендатор, наступая. — В голове у вас дичь!

Художник оглянулся мельком, куда можно ему отступать еще, и спросил тихо, но совершенно серьезно:

— А вы… не сумасшедший?

Тогда плотный, рослый человек с рыжей бородой и в белой толстовке еще заметнее уярчил глаза и, тоже понизив голос, сказал выразительно:

— Я т-тебе т-такого сумасшедшего покажу, что т-ты до города будешь лететь, как… шар воздушный!

Он сжал добела туго оба кулака, и, убедясь, что перед ним действительно сумасшедший, художник быстро повернулся и пошел в направлении к воротам, все убыстряя шаги и предусмотрительно повернув голову кзади, а сзади еще слышался какой-то неразборчивый, однако нелестный для него густой рык.

Когда он проходил в калитку, то мельком заметил на дворе слева, в открытом сарае, двух ребят, похожих на тех, которые рыли могилу, только один из них строгал рубанком, другой бил молотком по глыбе камня; а дальше, около церкви, он наткнулся на бабу в желтом платке, по виду — казачку из пригородной слободы, стоявшую рядом с другой бабой, простоволосой, приземистой, черной, похожей на армянку.

Эта, в синем нескладном платье, полоскала кучу белья около водопроводного крана, и художник заметил ее в подробностях потому, что уже видел ее здесь же в первый свой приход, и потому еще, что она сама очень пристально на него поглядела.

Между кладбищем и ближними домами было пустое поле минут на двадцать ходьбы, да и то это был еще не город, а пригородная слобода казачья.

Художник, часто в недоумении подымая плечи и брови, остановился на полдороге к слободе, очень закудрявленной частыми садами, а когда обернулся назад, то увидел, что странный человек, назвавшийся арендатором кладбища, стоит уже без шляпы на паперти церкви, напяливая на толстовку черную рясу, а рядом с ним, одергивая эту рясу, торчит совсем маленький белоголовый мальчик в розовой куцей рубашонке без пояса, и тут же казачка в желтом платочке стоит и держит в руках коричневую соломенную шляпу. Потом все они трое вошли в церковь.

Это так заняло художника, что он, забыв обиду, подвинулся к церкви и сам и вошел на паперть.

В церкви он увидел попа с круглой лысиной на темени, в епитрахили поверх рясы. Он служил панихиду, очень быстро, но отчетливо читая наизусть все, что полагается; казачка истово крестилась, а мальчуган, такой маленький, не больше, как лет семи, босой и распоясый, совсем не по-детски серьезно раздувал в уголку кадило, делая при этом страшные глаза, потом спеша понес его попу.

Художник достоял почти до конца панихиды, устроившись около дверей, видел, как баба чмокнула серебряный крест, потом толстую руку арендатора кладбища и сунула в эту руку рублевую бумажку, но, заметив спрашивающий издали и открыто ненавидящий, уже знакомый, обращенный к нему взгляд круглых желтых глаз, вышел. Спешить ему было некуда, — он шел медленно, и казачка в желтом платке, задевая припадающей левой ногой пыльную дорогу, догнала его — загорелая, с крупными морщинами около рта.

Она сознательно забрала в сторону, обходя его, но он спросил, обернувшись:

— Это кто, поп служил вам панихиду?

И только тогда понял, что вопрос получился совсем нелепый, когда казачка, скосив на него строгие белесые глаза, ответила вопросом же:

— Ну, а как же не поп?

— Гм… Конечно… Как-то он все-таки… И кто же он такой? — несвязно забормотал художник.

— Как это кто такой?.. Отец Лука! — еще строже ответила женщина и яростно пошла вперед, заметно пыля левой ногой при каждом танцующем втором шаге.

В этот день за обедом рыжебородый Лука был более, чем обычно, строг к своему выводку, плотно обсевшему круглый обеденный стол.