Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Для него – да, – согласился Вагранов. – Но он вряд ли устраивал засаду на меня. Меня и в Иркутске просто убить. А вот с генералом – куда сложней! Я думаю, что и в Забайкалье покушение – это его рук дело. – Осекся, поняв, что проговорился, и заторопился: – Я, пожалуй, пойду, Екатерина Николаевна, у меня дела…

– Сядьте, Иван Васильевич, – медленно, с нажимом, сказала Екатерина Николаевна. Вагранов со вздохом опустился на диван. – А теперь вы расскажите про покушение в Забайкалье, о котором мы почему-то ничего не знаем.

– Меня же Николай Николаевич на куски разорвет, – взмолился штабс-капитан.

– Мы ему ничего не скажем. Правда, Элиза? Давайте, мы внимательно слушаем.

И Вагранов вынужден был рассказать про камнепад на горной дороге. Довольно кратко, без излишних подробностей, и тем не менее Екатерина Николаевна воспринимала повествование очень эмоционально: краснела, бледнела, начинала ломать пальцы, на глазах ее выступили слезы. Элиза, напротив, слушала спокойно: пересела на подлокотник кресла Катрин, обняла подругу за плечи, пытаясь передать ей свое состояние, и приговаривала:

– L´orage est passé [12] , Катрин, l’orage est passé! – И поглядывала предупреждающе на рассказчика, хотя он уже и так старался свести на нет опасные моменты.

Закончив, Иван Васильевич развел руками: вот и все, ничего особенного, – и еще раз напомнил:

– Екатерина Николаевна, вы и вправду не говорите ничего Николаю Николаевичу: он же промолчал ради вашего спокойствия…

– Хорошо, хорошо, Иван Васильевич, – Екатерина Николаевна вытерла платочком слезы, спрятала платочек в рукав. – Все останется между нами. Пусть и Николай Николаевич будет спокоен. А этого… Вогула… продолжайте искать. Может быть, его подобрали хозяева усадьбы, куда он затащил Элизу, и теперь выхаживают его, не зная, что это за человек.

– Первым делом я зашел к хозяевам. Дом-то принадлежит купцу Кивдинскому, сам он в бегах на китайской стороне, а в дому дети его младшие обретаются. Ну и без отцовского пригляда пустились во все тяжкие – не дом, а притон. Однако Вогула там нет.

– Ищите, Иван Васильевич. Пока этот Вогул жив и на свободе, не будет покоя ни Элизе, ни Николаю Николаевичу… Ни мне.

Вагранов поспешил откланяться, а Катрин, сказав про себя «ни мне», внутренне содрогнулась от ужаса: она вдруг осознала, что не Вогул играет главную роль в покушениях, а скорее всего Анри. Насколько она успела узнать русских людей, вот даже на примере мужа, русские не умеют и не могут долго держать зла, они быстро отходчивы и склонны к всепрощению. Это потому, думала Катрин, что русские – дети общины, которая в первую очередь учит добру. И даже православные храмы построены так, чтобы люди молились все вместе, а их молитвы собирались куполом храма и через крест отправлялись к Богу. А на Западе – каждый сам по себе, и молятся все по отдельности, и в церквах нет объединяющего купола, и нет наверху креста, соединяющего человека с Богом, – тот, что над фасадом, просто знак принадлежности… «О, Господи, – мелькнуло в голове, – о чем я думаю?! Я же и так знаю, что Анри эгоист: он все делает только ради себя и в шпионы пошел лишь затем, чтобы вернуть меня себе. А что же делать мне? Мой муж – русский, и Россия приняла меня как родную, и сама я уже православная христианка, мне так нравится молиться в храме вместе – не просто рядом, а именно вместе – с другими людьми, ощущать их тепло, биение их сердец и чувствовать, как наши молитвы устремляются к Богу. И при всем при этом я знаю их врага, врага моего мужа, врага России, который прикидывается другом, а сам… а сам…»

Катрин заплакала. Элиза обняла ее, заглянула в лицо, заговорила по-французски:

– Успокойся. Я знаю, о чем ты думаешь. Иван найдет этого Вогула, а твоего Анри вообще давно не видно. Он, видимо, уехал из Иркутска и уже не грозит ни тебе, ни Николя.

Подруга знала историю Катрин – та сама ей рассказала после встречи с разбойниками на Охотском тракте. Рассказала обо всем, кроме попытки Анри изнасиловать и завербовать ее в шпионки. И смену имени объяснила предусмотрительностью Анри. Он предположил, что Катрин рассказала мужу про его гибель, и появление бывшего возлюбленного – живого и в такой дали от Парижа – сразу могло вызвать у мужа подозрения в нехорошем умысле.

А о насилии умолчала, потому что не хотела пачкать грязью того, кого любила когда-то давно, в прежней беззаботной жизни. Впрочем, что греха таить, – прав Анри: она не была к нему равнодушна даже сейчас, после всего, что случилось. Да, у нее теперь совсем не такое чувство, как прежде, почти спокойное, ностальгически-тихое, но все-таки оно теплилось в глубине души, подобно угольку под пеплом, как говорят поэты, а иногда, от какого-нибудь дуновения, засвечивалось и даже выбрасывало искры, которые, правда, быстро гасли.

Так что же ей делать? Рассказать Николя про шпиона или смолчать? Пока что Анри какого-то видимого вреда не принес, покушения, слава богу, сорвались, а новые он, учитывая, что Катрин теперь знает об его участии, вряд ли будет устраивать. По крайней мере, при ней, а она Николя никуда без себя не отпустит.

– Нет, Элиза, ты не знаешь, о чем я думаю, – сказала Катрин, вытерев слезы. – Правда, мне кажется, что я и сама не знаю.

А в это же самое время Григорий Вогул метался в жару на топчане. Подстилкой ему служил тюфяк, набитый сеном, такой же сенник, поменьше, был вместо подушки, а одеяло заменяла медвежья шкура.

Одинокая свеча в простеньком жестяном подсвечнике на угловой полке скупо освещала глухую каморку, стены и потолок которой были обшиты нестругаными досками. В каморке, помимо топчана, были еще грубо сколоченный стол и две табуретки; на одной из них у постели больного сидела русоволосая девушка в распахнутой ватянке [13] поверх полотняной холодайки [14] ; плечи ее прикрывал белый пуховый платок: в каморке было ощутимо холодно. Девушка то удерживала за руку мечущегося Григория, который исходил обильным потом, то меняла ему на лбу тряпку, замачивая ее в оловянной миске с водой, стоявшей на второй табуретке, то, приподнимая шкуру, проверяла повязку на боку – не сильно ли закровавилась.

Скрипнув дверью, вошел широкоплечий парень в барловой козлине [15] и пимах, со свечой в руке. Девушка оглянулась:

– Тебе чего, братка?

– Как вы тутока, Антоха? Как – Гришан? Не заколели? На дворе – ясно, вкруг месяца – радуга: шибко морозно будет! – Брат Антонины погасил свою свечу, убрал миску с табуретки, присел в изголовье Вогула, потрогал лоб и, присвистнув, покачал головой.