Я тебя никому не отдам (СИ) - Франц Анастасия

Да, будет сложно, но я сделаю всё, чтобы она встала и осуществила свою мечту. Найду лучших врачей, отдам миллионы. Отдам всё, что у меня есть. Главное, чтобы не было в её глазах боли, страха, отчаяния.

Мысли роятся в моей голове, хаотично сменяя друг друга.

Страх окутывает мою душу, стоит только подумать, что Саша может сделать что-то с собой. Я боюсь её потерять, едва обретя.

Этот страх парализует, не даёт сделать вдох, окутывает чёрной злой пеленой, лишая кислорода. И от этого я ещё больше боюсь отходить от неё хоть на пару минут. Но в компании много работы, которая требует моего личного присутствия, поэтому приходится отлучаться с утра, а вечером вновь приезжать, сидеть рядом с её кроватью, не отрывая от неё своего взгляда. Сидеть до самого утра, потом уезжать, попрощавшись с ней прикосновением губ, и шепча, что я скоро к ней вернусь.

Если посчитать, сколько времени я спал за три трое суток, то выйдет всего несколько часов. И то, когда удавалось заснуть, я метался, то и дело просыпаясь. Я так боялся пропустить пробуждение Али, что даже ночевал в клинике — либо в её палате на стуле, либо в коридоре. Потому что её реакция на парализованные ноги может быть непредсказуемой: от тяжёлой депрессии до желания покончить собой. О последнем даже страшно подумать. И поэтому я должен быть рядом, когда она придёт в себя.

Смотрю неотрывно, как моя девочка лежит в полумраке на кровати. Из худенькой правой руки вьётся трубка капельницы, на лицо надета специальная маска, глаза закрыты.

Тишину нарушает вибрация телефона. Достал его, посмотрел на дисплей, где высветилось имя мачехи.

При воспоминании об этой женщине в груди поднимается ярость, такая, что трудно с ней справиться, притупить, она становится только больше.

Помню то мгновение очень отчётливо, сжимая руки в кулаки. В тот момент мне хотелось крушить всё на свете, что ни попадалось бы мне на глаза. Лишь обуздав свою ярость, я сумел не ринуться убивать тварь, из-за которого Аля прикована к инвалидному креслу, а потом взял телефон и всё-таки набрал отца.

Услышав всё, что случилось, он сказал, что они приедут, но они так и не появились. Ни отец, ни мать Саши, которая должна дежурить тут, не отходя от дочери ни на минуту. Но вместо этого она позвонила лишь два раза за трое суток, спросив, как дочь — и всё.

Чёрт бы побрал, всё!

Ольга ни разу не приехала проведать дочь. Лишь сухой вопрос “Как она?” и мой ответ, что всё так же “стабильно”, после которого она прерывает разговор, с минуту помолчав в трубку. И вот сейчас я не могу одного понять — зачем она звонит? Чтобы что: узнать, как состояние Саши, а потом отключиться?

Для чего это, чёрт бы побрал?

— Да, — отвечаю холодно и отстранённо. Мне нет дела до её чувств и всего остального. Я не намерен после всего разговаривать с ней уважительно. Она недостойна этого. Даже ради отца.

Эту женщину я всё больше ненавижу, поскольку ей нет никакого дела до родной дочери.

— Здравствуй, Давид, — по ту сторону слышу сухое приветствие, и меня гложет чувство, что она звонит, чтобы просто отдать некую дань: что вот она позвонила узнать, как состояние Саши — свой материнский долг она исполнила. Всё, что от неё требуется.

И от этого ещё больше закипает кровь в жилах, ярость пробирается во все уголки моей души. Лишь ради Александры я притупляю свои чёрные эмоции. Потому что я единственный, кому она нужна просто потому, что она есть.

— Здравствуйте, Ольга, — отвечаю в тон ей. — Если вы вновь звоните, чтобы просто спросить, как Саша, то ответ не изменится, — говорю жёстко. Не получается контролировать все свои эмоции. — Саша всё так же без сознания. Но вместо того, чтобы звонить, лучше бы взяли и приехали, — не выдерживаю, срываюсь.

— Не тебе меня учить, что и как мне делать, — не уступает мне.

— Мне! — рычу, резко поднимаюсь со своего стула, иду к двери.

Выхожу из Сашиной палаты, отхожу чуть дальше, не прерывая звонок.

— Вы её мать и должны, обязаны быть рядом с дочерью, которой, когда она очнётся, нужна будет ваша поддержка. Вы знаете, как Аля любит балет, и осознание того, что после аварии она окажется в инвалидном кресле, будет для неё ужасным ударом, но вы вместо того, чтобы быть с ней рядом, отворачиваетесь от неё. Вы не мать! — припечатываю, зло рыкнув. — И недостойны этого звания, — последнее, что говорю и сбрасываю звонок.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Тяжело дышу, пытаясь успокоить ярость, не снести тут к фигам всё на свете. Не выдержав всё же, кулак врезается в белоснежную стену, от удара побелка сыплется вниз мелкой мозаикой. Упираюсь лбом в стену, прикрываю глаза.

Вдыхаю через нос, шумно выдыхаю через рот, проделывая эти манипуляции до тех пор, пока не успокаиваюсь, и моё дыхание не приходит в норму, как и все чувства, хоть и сложно совладать со своими эмоциями, которые рвутся наружу.

За стенами больницы глубокая ночь. В здании почти никого не осталось. Лишь дежурный врач и охранники, которые каждый вечер пытаются меня выпроводить домой. Но я не могу оставить Алю одну. Всё равно уснуть не смогу, думая и переживая об этой девочке, что забралась ко мне слишком глубоко.

Притупив свои эмоции, разворачиваюсь и захожу в палату. Подхожу к кровати, вновь усаживаюсь на стул. Скрещиваю руки на груди, неотрывно смотрю на свою девочку, что всё так же не подаёт признаков жизни, как будто спит, но вот-вот проснётся, стоит только позвать её, смакуя на языке её имя.

Одинокая луна освещает её аккуратное личико. Впитываю каждую её черточку в себя: аккуратный носик, пухлые сладкие губки, вкус которых помню и ощущаю до сих пор, длинные пушистые реснички и волосы, что разметались по подушки. Маленькая хрупкая куколка.



Глава 20

Давид

Прошла ещё неделя, но Аля так и не открыла свои глаза, что ещё больше приводило меня в ужас и панику, страх, который скрючивал всё моё тело. Всё это время я всё так же не отходил от её постели на долгое время. Только когда утром приходилось уезжать в офис, где всё так же было много работы. Но только сейчас я старался приезжать раньше, предварительно заехав к себе на квартиру, чтобы искупаться, переодеться и потом уже ехать к своей девочке.

Через каждые три дня приезжал с охапкой свежих цветов, ставил их в вазу, которую одолжил у медсестры, и присаживался рядом с ней. Ловил её пальчики в свои ладони, аккуратно сжимал и водил по запястью подушечками пальцев, ощущая, какая же бархатистая у моей красавицы кожа. Словно самый нежнейший шёлк во всей вселенной.

Иногда разговаривал, рассказывая, как проходит мой день, или же просто молчал, держа её руку в своей, наслаждаясь тем, как правильно её крохотная ладонь лежит в моей большой.

Сегодня закончить совещание пришлось раньше обычного, потому как предчувствие, которое вновь забралось мне в душу, не давало мне покоя с самого утра. Я уже чувствовал это ранее и теперь не мог его проигнорировать, как сделал это уже однажды.

Оно не давало мне покоя весь день, отчего даже на совещании не мог сосредоточиться на работе. Не слушал, что говорили мои подчинённые. Был погружён в свои мысли, полностью занятые тревогой об Але. Поэтому разогнал всех и уехал. Всё равно продуктивно поработать не получится.

Заехал как обычно сначала домой, чтобы принять душ и сменить офисную одежду, которая стесняла движения. Да и мне в клинике будет удобнее в обычных вещах, нежели в костюме.

Душ принимал прохладный, контрастный, чтобы не уснуть, когда буду всю ночь с Алей. Я позволял себе лишь чутко задремать, чтобы, если вдруг услышу шорох неподалёку, сразу проснуться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Прохладная вода стекала по литым мускулам с шеи вниз. Голова была опущена, а ладонями оперся о стенку душевой кабины, прикрыв глаза. Чувствую, что организм устал от такой нагрузки. Мне бы отдохнуть, поспать, поесть нормально, но вместо этого больше недели почти без сна и еды. Лишь горький кофе наспех и лёгкий салат — это всё, что я ел за целый день. Из-за переживаний и тревоги аппетит пропал напрочь. Но сейчас в первую очередь я должен быть рядом с Сашей.