Ящик Пандоры - Марина Юденич

И это сработало. В дом почти вернулись мир и покой. Подгорный, разумеется, не прекращал встречаться со своими случайными и постоянными девицами, но и дома стал появляться чаще. Однако действие самотерапии длилось недолго. Татьяна вновь ощутила мучительные приступы ярости, ненависти к Подгорному и его девицам, своей зависимости от него, острого желания если не убить его, то нанести увечье, причинить физическую боль или уж по крайней мере оскорбить и унизить посильнее.

Потом «собеседница Ванда» подсказала ей свежую идею: снять квартиру, обзавестись новым кругом знакомств, попытаться зажить новой жизнью, в которой никто не будет знать ее, прежнюю. И снова это помогло, отвлекая от явных и совершенно откровенных теперь измен Подгорного.

«Что ж, — невозмутимо констатировала Ванда, — удержать его, видимо, не удастся: слишком далеко уже ты оттолкнула его от себя. Но нельзя допустить, чтобы ты осталась ни с чем, как старуха у разбитого корыта. Торопись, наверстывай время! Держи его до последнего момента, пока хватает сил, пока еще он окончательно не хлопнул дверью. Но используй это время с толком для себя. Обрастай связями, знакомствами, начни практиковать как психоаналитик. Кое-какие знания у тебя есть. Слава Богу, у нас не западная система лицензирования и не требуется, как в Европе, или особенно в Америке, сдавать жесткий экзамен, десятилетиями стажироваться у признанных мэтров и выслуживать их рекомендации. Достаточно дать объявление в газете и найти секретаря побойчее. Дальше — все зависит от тебя. У нас практика не покупается, иными словами, один врач не может продать свою практику, то есть передать своих пациентов другому, как на Западе. Они к нему не пойдут, потому что его не знают, они разбегутся по врачам своих знакомых. У нас практика нанизывается как бусы: от одного пациента к другому — и так до бесконечности, если, конечно, первому и каждому последующему ты сумеешь помочь. Дерзай. Сними для начала приличную квартиру, пока деньги Подгорного еще в твоем распоряжении…»

Однако закончился и этот период. Квартира была снята, и объявления даны, но никто не откликнулся на них, хотя Татьяна часами сидела у телефона, боясь пропустить звонок первого клиента. Что же до новых друзей и вообще людей, которые ее, прежнюю, не знали, то где же было их искать? Не знакомиться же на улице! Да, собственно, и на улице с ней никто не спешил завести знакомство или просто перемолвиться парой фраз, так, ни о чем, пусть бы и о погоде… Хотя она частенько захаживала в небольшие недорогие кафе и подолгу сидела там с чашкой кофе или легкой закуской. Но, похоже, время беззаботных знакомств на улицах безвозвратно кануло в Лету вместе с кафетериями, в которых подавали разбавленный кофе с молоком в граненых стаканах, бутерброды с тонкими ломтиками вареной колбасы и непропеченные булочки с творогом, именуемые сочниками. А может быть, никуда это время не кануло, просто Татьяна выпала из него в погоне за призрачной Вандой?

Ей показалось вдруг, что отражение в зеркале усмехнулось и утвердительно кивнуло головой, словно приветствуя первую здравую мысль, пришедшую ей в голову. При этом Татьяна была уверена в том, что ничего подобного сама она не делала.

Цветное муранское стекло отбрасывало на сияющую поверхность зеркала тонкие радужные блики. Играя, они преломлялись, складывались в причудливые геометрические фигуры, насыщались новыми оттенками, искрились, заполняя собой все большее пространство зеркала. И в этих радужных бликах Татьяна увидела вдруг, что из зеркала смотрит на нее совсем не ее лицо. Та женщина была очень похожа на нее, так похожа, что и сама Татьяна не сразу различила подмену. Та же копна пушистых светлых волос, те же лучистые серые глаза, словно подернутые влажной пеленой, тонкий, с легкой горбинкой нос (Татьяне такой дался только после двух пластических операций)…

— Ты? — тихо спросила она у зеркала.

— Я. — Ответа не прозвучало, по крайней мере в ванной по-прежнему слышен был только звук льющейся из крана воды, но Татьяна различила это короткое «я», словно голос собеседницы звучал внутри ее, собственно, только к ней и обращенный.

— И все это время ты была рядом и все знала?

— Конечно, а ты думала, что сумеешь переиграть меня?

— И все твои советы: квартира, практика… Все это… что же — обман?

— Почему обман? Абсолютная правда. Ты же знаешь, я никогда не вру без крайней на то необходимости. Вопрос в другом: к чему, к какому результату привели мои советы?

— И к какому же?

— К полному и абсолютному краху. К потере всего. Подгорного, разумеется, в первую очередь. А следом за ним и всего остального. Иными словами, я советовала тебе совершать прямо противоположные действия, чем те, которые должна была бы совершить ты для достижения своих целей. Но цели у нас с тобой разные, я бы сказала — диаметрально противоположные.

— Чего же хотела ты?

— Только одного: вернуть тебя на твое место. И, как видишь, у меня получилось. Как, впрочем, и всегда.

— Дрянь! — Голос Татьяны сорвался на визг. Но женщина в зеркале не отреагировала никак, лишь дрогнул слегка уголок упрямо очерченной губы, выражая крайнее разочарование и брезгливость, — эту короткую, еле заметную гримаску и ее значение Татьяна знала отлично. — Дрянь, змея, ведьма! — продолжала кричать она все громче и отчаяннее, понимая, что своим криком только веселит Ванду, но ничего не в состоянии с собой поделать.

Женщина в зеркале улыбалась уже совершенно откровенно. Улыбка эта была тоже хорошо известна Татьяне — холодная, исполненная ледяного презрения улыбка Снежной королевы. «Господи, — подумалось eй вдруг, — почему я никогда не замечала этого? Она же очень похожа на Снежную королеву, такая же величественная и холодная». В памяти тут же пронеслись обрывки старой сказки: добрая девочка, обманутый мальчик, ледяное пространство и осколки… Да, конечно, там были еще осколки, то ли льда, то ли разбитого окна, но все дело было именно в них! «Зеркало! — вдруг и сразу вспомнила она. — Волшебное зеркало! Все случилось из-за его осколков!»

Разум Татьяны еще не успел дать команды, а руки уже сами поднялись над головой и со всей силой, какая заключалась в них в ту минуту, ударили в мерцающую зеркальную поверхность. Звон разбитого стекла был не очень силен, гораздо сильнее оказался крик Татьяны. И непонятно было, от чего кричала она: от боли, которая пронзила ее, когда многочисленные осколки впились в руки, глубоко рассекая кожу; от ярости, переполнявшей душу все это время; или — от радости, потому что всем ее мучительным и, казалось, многочисленным проблемам найдено наконец простое и короткое разрешение.

Случись вдруг кому поинтересоваться у Галины Истратовой, молодой еще женщины, матери пятилетней дочки, каково же главное правило или главный принцип человеческой жизни вообще и ее, Галиной, в частности, не медля ни секунды она выпалила бы короткую обыденную фразу: «Жизнь полосатая» — и сумела бы легко доказать ее справедливость на примере собственной нехитрой биографии.

Однако никто с подобными глупыми вопросами к Галине Геннадиевне Истратовой не приставал и доказывать никому ничего ей не приходилось. Потому уверенность свою она хранила при себе, разве что иногда делилась соображениями с такими же, как она, скучающими молодыми мамашами, во имя здоровья своего потомства долгие часы напролет проводящими с колясками в скверике возле дома.

А жизнь у Галины Истратовой и вправду складывалась показательно полосато.

Сначала было детство, обычное среднестатистическое советское детство, в семье инженера средней руки и соответственно — среднего достатка. Правда, мать Галины была фармацевтом по образованию и работала провизором в соседней с их домом аптеке. Это несколько выделяло семью из общей серой массы советских обывателей: мать могла изредка доставать дефицитные лекарства и, следовательно, принадлежала уже к иной категории граждан империи, счастливой касте тех, кто имел доступ к дефициту. Потому многочисленная родня и соседи семью несколько выделяли, с особым, подчеркнутым уважением относясь именно к матери, а в доме водились неведомые большинству продукты, вещи и книги — как результат натурального обмена внутри клана обладателей дефицита.

Некоторым образом — это влияло на характер матери, делая его более авторитарным и властным. Но это в большей степени задевало отца, дети же — Галина и старший ее брат Саша — жили неплохо. Очень даже неплохо. И позже Галина считала этот период своей жизни, безусловно, светлой полосой.

Потом наступила пора Галиной юности, и вместе с ней — черная полоса в жизни. Дело в том, что выросла она девицей удивительно некрасивой. Во-первых, избыток дефицитных деликатесов в доме, а быть может, просто генетическая склонность или загадочное нарушение обмена веществ привели к весьма печальному обстоятельству. К семнадцати годам Галина была очень полной, если не сказать толстой, девушкой, с безобразно расплывшейся фигурой и круглым, оплывшим, вечно лоснящимся лицом ярко-розового цвета. К сему добавилась еще сильная дальнозоркость, отчего глаза, и без того небольшие, изрядно заплывшие жиром, пришлось еще более изуродовать толстыми линзами очков, которые так искажали их размер и форму, что казалось — к стеклам окуляров прильнула какая-то диковинная, уродливая чудо-рыба-кит, скрывающаяся в недрах безразмерного, рыхлого Галкиного тела. Впрочем, судя по выражению глаз, чудо-рыба была доброй. Доброй была и Галка, умудрившись не возненавидеть свое уродство и вследствие этого не озлобиться на весь отличный от нее мир.