Падение Византии - П. Филео

— Это слишком, — с улыбкою отвечал Искандер-бек, — благодарю вас от души, почтенный рыцарь, а вашим благородным соотечественникам скажите, когда они вас обо мне будут спрашивать, что я орудие многоразличных чудес Божиих, и скажите, что я человек очень тщеславный, потому что с удовольствием выслушал вашу речь.

Рыцаря сменил посол Венеции.

— Приветствую вас, князь Эпира, от венецианской республики. Республика шлет привет своему доброму, верному соседу и старому другу. Сенат подносит вам достоинство гражданина венецианской республики и вместе с ним право искать у республики поддержки и защиты, когда это вам понадобится.

— Сердечно благодарю гордую и могущественную республику за оказанную мне честь, — отвечал Искандер-бек, принимая от посла грамоту на венецианское гражданство, — я всегда был связан узами дружбы с республикой, теперь эти узы будут неразрывны. Я вижу перед собою блестящее собрание, — обратился Искандер-бек к послам, — это все представители славных дворов запада, чувства мои переполнены, я слишком смущен, все эти почести слишком для меня неожиданны. Я не могу вам выразить, что чувствую и чем я вам обязан. Да если бы я был совершенно спокоен, то и тогда едва ли был в состоянии выразить какую радость, какой подъем духа испытываю я. Чувства, только что выраженные вашими нелицемерными словами, могут быть залогом братства народов! И какой восторг охватывает меня, когда мне, скромному воину Христа, пришлось быть центром этого братства. Но прости меня, Боже! Это все не мне, не мне, а имени Твоему!

После приема послы были приглашены на обед; обед был умеренный, а послам, прибывшим из роскошной Италии, он показался совсем скудным.

— Отчего я не вижу любимого князем племянника его Гамзу? — спросил после обеда Дука у одного албанца.

— И не вспоминайте о нем. Он изменил князю и готовится с помощью турок овладеть Албанией.

— Этого никак нельзя было ожидать! — с недоумением воскликнул Дука.

— Эта измена, синьор, находится, по всей вероятности, в связи с женитьбою князя; до этой женитьбы Гамза считал себя наследником и служил князю.

— Как все это ужасно! Вот и другой его боевой товарищ, Моисей Галенто, тоже одно время убегал к туркам.

— Но теперь на него можно положиться. Необыкновенное великодушие князя, с каким он простил его, и доверие, которое князь ему оказал, несмотря на измену, сделали старого Моисея таким преданным, что он постоянно ищет наибольшей опасности, чтобы доказать князю верность.

— Дай Бог, чтобы доверие великодушного князя не было оскорблено, — сказал Дука.

В это время подошел один из неаполитанских послов.

— Неудача, синьор Массимо, а вот вы счастливец!

— В чем дело, синьор Феррети?

— Я справлялся в гавани, когда адмирал распорядился готовиться к возвращению, оказывается, через два дня. Там же мне довелось слышать разговор, что сегодня ждут галеру из Каттаро, которая едет на юг и таким образом вы можете сегодня оставить скучный Дураццо.

— Очень вам благодарен, синьор Феррети, за приятное известие, я в самом деле воспользуюсь этим.

Все остальное время Максим Дука ходил по набережной; его мысли были далеко отсюда, воспоминания одно сменялось другим. Инеса, отец, король Альфонс, братья, все приходило ему попеременно в голову. Наступал вечер; на берегу в разных местах показались огни.

— Синьор, синьор, почтенный синьор, — кричал ему запыхавшийся мальчик из постоялого двора, — я вас разыскиваю, вы просили сообщить вашей милости, когда придет галера из Каттаро, она пришла и матросы говорят, что завтра до зари уйдет.

— Хорошо, мальчик.

Дука дал ему мелкую монету и приказал нести за собою вещи на галеру.

XIX

На галере царил полумрак. Не желая беспокоить пассажиров, спавших в каюте, он расположился на палубе, выбрал поудобнее место и попытался заснуть. Но сон от него бежал. Где-то, вероятно в каюте, слышался плач ребенка, а затем женский голос стал напевать колыбельную песню, но Максим никак не мог разобрать, на каком языке. Песня была заунывная, грустная; слушая ее, он почувствовал тоску; совершенно неожиданно для него, две горячие слезы скатились по щекам; песня же все тише и тише слышалась, очевидно ребенок успокоился и засыпал.

Под звуки этой песни стал засыпать и Максим.

Когда он проснулся, стояло уже роскошное веселое утро. На востоке был виден берег Эпира; он уходил назад, а громадные горы, громоздившиеся на материке, оставались почти неподвижны, над ними в полном блеске взошло солнце. На палубе слышались голоса. Максим вскочил на ноги и стал молиться на восток. Окончив молитву, он осмотрелся кругом; взор его встретился со взором молодой женщины, на руках которой играл розовощекий малютка. Она дышала здоровьем; свежее, светлое лицо и голубые глаза выдавали в ней чужеземку, пришедшую в эти края. Она была занята своим ребенком, к которому обращалась с нежностью и ласкою, но Максим ничего не мог понять из того, что она говорила.

Вдруг он услышал свое имя и вздрогнув, быстро поднял глаза на молодую женщину, но та любовалась своим сыном. Не желая быть назойливым наблюдателем, так как ему казалось, что его любопытство замечено и смущает молодую женщину, Максим повернулся и, облокотись на борт, смотрел на убегающие берега Эпира.

Дураццо уже скрылся из глаз; на склонах гор еле чернели пасущиеся стада.

— А, мои ранние птички! — раздался голос входившего на палубу человека.

Максим был поражен этим голосом и тут же обернулся, чтобы видеть говорившего, который в это время целовал молодую женщину и ребенка. Малютка всем телом тянулся к нему, болтая ножками.

— Андрей! — вскрикнул Дука.

Через минуту братья душили друг друга в объятиях.

— Агриппина, Агриппина! Ущипни меня, крепче! Не сон ли это, ведь это мой брат Максим!

Они долго не могли успокоиться и постоянно прерывали расспросы объятиями.

— Что это все значит, Андрей? Объясни.

— Путь через Босфор и Эгейское море теперь крайне опасен, а мы, знаешь, испытали эти опасности; вот я и отправился через Венгрию, там теперь полный порядок и безопасность. Через Венецию думаю направиться к отцу. Более двух лет как мы собираемся к нему; он очень недоволен, что я не еду и не везу жену и сына. Ну, как отец? Я ведь его десять лет не видел; правда, иногда получал сведения от Николая, но ведь мы с ним видимся тайком; генуэзцы народ подозрительный.

— Отец болеет. Наконец, нынешние события… Он все близко к сердцу принимает, его все волнует. Мы должны употребить все усилия, чтобы вывезти его из Пелопоннеса.

— Куда же, Максим, вывезти?

— Я думаю, в Италию, там много греков, там ему легче будет; к тому же, страна эта в настоящее время решительно первая по просвещению, особенно Флоренция; он там найдет своих друзей, кардинала Виссариона, Исидора и многих других.

— Да, Италия действительно удобна для его переселения; но знаешь, Максим… может быть лучше… ты не будешь смеяться?..

— Не буду, — с улыбкою отвечал Максим.

— В Россию…

— Может быть, в Великую Татарию? — с усмешкою спросил Максим.

— Братец! — укоризненно проговорила Агриппина, — ведь мы православные христиане, а татары басурмане!

— Прости, моя дорогая сестра, я может быть и не прав; уж если Андрей нашел себе в этой стране нежную супругу, значит она не далека от спасения.

— Подожди, Максим, я приведу тебе аргументы: греки бегут в Италию, это так; но представь себе, в Россию их бежит не меньше. В Италию бегут те, кто спасает литературу и искусства древних; в Россию, кто спасает православную веру и идею греческой империи. Отец из числа тех, которые готовы спасать и то, и другое, но если бы ему дать на выбор, он предпочел бы спасти последнее.

— Да стоит ли спасать, Андрей? Идея эта не спасла империю, а православие греков, как и латинство, столь далеко ушло от первобытной церкви, что требует обновления, а не перенесения на новую почву.

— Тут мы не сойдемся. Ну, да не в этом дело, я говорю об отце, где ему лучше.

— Хорошо, я не фанатик и ненавижу фанатизм. Не стану настаивать на Италии, хотя симпатизирую тамошнему направлению и жизни; я буду тебя расспрашивать о России и обдумывать. К тому же, побеседуем с Николаем. Ты с ним об этом не говорил?

— Говорил.

— Ну, что же он?

— А как ты думаешь, что он сказал?

— Во всяком случае что-нибудь решительное.

— Он говорит, что надо молить Бога, чтобы отец скорее был взят на лоно Авраама, потому что пережить падение империи будет для него тяжким испытанием, от которого он не уйдет ни в России, ни в Италии.

— Но он очень любит отца…

— Да потому он так и говорит.

— Ты, Андрей, когда видел Николая?

— В октябре, пред закрытием навигации, на Азовском море, в Палестре; мы там ломали комедию, набивали друг другу цену на рыбу; дело было, конечно, грошовое.