Медальон с пламенем Прометея - Юлия Владимировна Алейникова

доверяю, мы ее семья, ей идти некуда, и прочая чушь, – жаловалась Зинаида Дмитриевна. – А вы представляете, каково это – жить в одном доме с чужим человеком, который тебя не выносит, осуждает каждый шаг и в спину плюет при встрече, и так каждый день!

– Ну, это не повод для убийства вашего мужа.

– Нет. Но Анфиса с Афанасием все время ругались. Она и его изводила, ходила, бубнила себе под нос, припоминала его прежнюю жену Нинку. Спрашивается, ей какое дело, на ком Афанасий женат. А уж как она Петеньку обожала. Ради него на все была готова, – с горечью рассказывала Зинаида Зыкова, видно, обид на Анфису Тихоновну у нее накопилось немало. – А однажды она с рынка курицу живую принесла. Я еще подумала, спятила, кур в квартире разводить! А она говорит, это на суп. Принесла на кухню, положила на табуретку, топор взяла, которым дрова для печки колет, и тяп курице по шее. Кровь так и брызнула! А она подняла куриную голову с пола рукой и в ведро бросила! Ни один мускул не дрогнул! Я с кухни убежала, испугалась, стошнит. Так что она и Афанасия могла так же. С нее станется. И вообще, она сильная, жилистая, видели бы, как она дрова колет, только щепки летят!

– А вы дрова колоть умеете?

– Приходилось, но так ловко я не могу.

– А вы знали прежнюю жену Афанасия Петровича, Нину?

– Нет. Откуда? Но, по словам Анфисы, это был сущий ангел, только что без крыльев, – зло усмехнулась Зинаида Дмитриевна. – А по словам Афанасия, скучная зануда. Он при ней и пил больше, и гулял, и компанию от скуки завел не совсем подходящую. Если бы не страх из партии и Союза вылететь, неизвестно, чем он вообще закончил бы. А Анфиса ее чуть не каждый день поминала, ах, Ниночка, ах, Ниночка, умница-красавица, чистая душа. Чем больше я ее слушала, тем меня больше на всякие фортели подмывало. Хотелось что-нибудь этакое выкинуть, чтобы у нее волосы дыбом встали, и что смешно, Афанасий меня понимал и даже, кажется, был доволен, что я Анфису дразню.

– Вот как?

– Да, звучит ужасно, но так вот мы жили, – сникая, проговорила Зинаида Дмитриевна.

– А откуда у вашего мужа этот медальон?

– Понятия не имею. Он никогда не рассказывал, и вообще у него на почве этой вещи было легкое помешательство. Ни трогать его было нельзя, ни говорить про него. Я всегда думала, что с медальоном связана какая-то неприятная история, может, смерть, или убийство, или еще что-то. Или страшное, или стыдное.

Зинаида Зыкова была не глупа. Майор думал так же.

– А вообще, вы про медальон лучше Анфису расспросите, она много чего про Афанасия знает и про семью их. Я такими вещами не интересовалась. А меня теперь отпустят, да? Ведь ясно же, что это не я мужа убила? – с отчаянной надеждой спросила Зинаида Дмитриевна.

– Возможно, но пока вас проводят в камеру.

Никогда в жизни майора личные чувства не мешали исполнению служебного долга. Может, потому, что никаких особенных чувств у майора и не было. У него была обычная семья: мать, отец, сестра. Люди честные. Потом появился муж сестры, и он был парень добрый, хороший, а своей семьи у майора никогда не было, и страстей любовных, и прочей чепухи тоже. Почему, неизвестно. Может, характер такой, может, натура суровая, а может, просто времени на глупости не было. Пойди пойми. Но о таких вещах он только сейчас задумываться начал, на старости лет, можно сказать, поздновато.

И ведь надо так случиться, что задумываться он стал не просто так, а в связи с делом, да еще и об убийстве. А только сворачивать ему никак нельзя, что бы он ни узнал, как бы дело ни обернулось, потому что честь он свою офицерскую ни на что не променяет.

И шагал майор по Кузнечному рынку, между рядов с молоком и картошкой, и прикидывал, сколько времени Анфиса Тихоновна могла потратить на покупки, поскольку в квартиру в день убийства она явилась не с пустыми руками, значит, на рынке все же была. Лучше всего просто пройти рынок насквозь, и все, решил для себя майор, когда услышал удивленный окрик:

– Товарищ майор? Михаил Николаевич?

– А? – Перед ним с корзинкой яиц в руках стояла Анфиса Тихоновна.

– Вот так встреча, – обрадовалась она. – А я как раз к вам собиралась. Здрасте.

– Здравствуйте. А по какому вопросу вы хотели меня видеть? – строго поинтересовался майор.

– Ну, как же, по Зинаидиному. Теперь же ясно, что медальон украли, значит, Зинаида не виновата. А вы ее все не отпускаете. А у нее мать больная, места себе не находит, я к ним чуть не каждый день мотаюсь, да еще Зине передачи ношу. А? Когда же ее выпустят?

– Пока не могу сказать, в деле еще не все ясно, – чуть мягче ответил майор.

– Вы уж поторопитесь там, живой человек все же. А что вы на рынке делаете?

– Да вот… служба. Дело было.

– Вот оно что, а то я смотрю, давно вас не видно. Последний раз ко мне ваш сотрудник приходил, я уж думала, может, вы приболели или еще что, – глядя на майора простым открытым взглядом, проговорила Анфиса Тихоновна, и майор дал слабину.

– А вы сейчас домой?

– Да, вот еще в аптеку зайду по пути, у соседки семья в отпуск уехала, а ей с сердцем нехорошо, просила в аптеку зайти.

– Вы всегда в одну и ту же ходите? – порадовался своему вопросу Михаил Николаевич.

– Ну да, у нас на Невском. Удобно.

– А позвольте, я вас провожу, мне все равно в ваши края надо, заодно и кошелку донесу?

– Ой, да бросьте, неудобно, в самом деле, что я, немощная какая? – зарумянилась Анфиса Тихоновна, но майор уже перехватил ее корзину и сумку и двинулся на выход.

– Ну вот и пришли, может, зайдете, чайку попьем? Жара какая сегодня, – снимая с головы платок и вешая на вешалку плотный темный жакет, жаловалась Анфиса Тихоновна. – А еще апрель не закончился, что в мае будет?

Майор снова сидел на знакомой кухне, на плите попыхивал паром чайник, Анфиса Тихоновна сидела напротив и дула на чай в блюдечке. И было это так уютно и мило, что у майора даже слеза умиления на глаза навернулась.

– Ну что, узнали вы, откуда у Афанасия этот медальон взялся? – намазывая маслом свежую краюшку хлеба, поинтересовалась Анфиса Тихоновна.

– Нет пока.

– Вот и я все думаю, откуда, а самое главное, почему он его так прятал ото всех? Ну, что дорогой и чтобы не украли, это ясно. Но ведь и от своих же тоже, не любил, когда на него пялились. Сразу ругаться начинал.