Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

— Я работала ночной горничной, — рассказывала женщина. — Чужестранцы остановились в четырнадцатом номере, на третьем этаже, с окнами на бульвар. В ванной барахлил кран, и управляющий отправил меня туда с ведром воды. Я постучалась, меня пригласили войти. Молодая госпожа лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. То ли была огорчена, то ли нездорова. А может, даже и плакала. Я сразу шмыгнула в ванную, чтобы не смущать госпожу. Нас так учат: надо стараться быть невидимой, не раздражать клиентов своим присутствием. Только, хоть чужестранцы и шептались, я все равно уловила суть разговора. Они ссорились; насколько я поняла, госпожа хотела пойти на Джемаа, в то время как господин был против. Каждый настаивал на своем, никто не уступал.

Выйдя из ванной, я застала госпожу перед зеркалом — она вытирала растекшуюся тушь. Вид у нее был расстроенный, но решительный; я подумала, она привыкла, что ее желания всегда выполняются.

«Чего ты боишься? — говорила чужестранка. — Слышишь барабанную дробь? Она зовет нас; если мы не откликнемся, это будет все равно что не ответить на поцелуй. Короче, я пошла, а ты хочешь — присоединяйся, хочешь — тут сиди. Только если откажешься — ты не джентльмен».

— Должна сказать, чужестранец как раз был джентльмен. Он дал мне десять дирхамов чаевых за услуги — я на такое и не рассчитывала; открыл передо мной дверь и держал, пока я не вышла со своим ведром.

По дороге из их номера я все думала: странная встреча, двое молодых, импульсивных людей, застигнутых между любовью и отчаянием. Именно так я и сказала полицейским, что явились наутро искать зацепки. Они весь номер перерыли, да только один из них сам мне признался: они даже не знали, что конкретно искать. К тому времени четырнадцатый номер уже много часов стоял пустой — так в песках пыльный столб стоит еще долго после того, как исчез за горизонтом караван.

Заключив из этих слов, что женщина сказала все, что намеревалась, я поблагодарил ее за смелость и спросил, не видала ли она, случайно, в номере миниатюры, написанной нашим другом Тофиком.

Она с готовностью закивала.

— Как раз собиралась рассказать о портрете. Я его заметила, еще когда из номера выходила, — он был к зеркалу прислонен. Потому-то я и решилась говорить нынче — надо же, думаю, восстановить хронологию событий.

— Хронологию событий? — повторил я, ошеломленный. — Это же профессиональный жаргон. Верно, полицейские говорили о хронологии событий, когда обыскивали номер?

— О нет, полицейские тут ни при чем, — рассмеялась женщина. — Просто я обожаю сериалы на криминальные темы, особенно тот, египетский, про немолодую женщину-следователя. Каждый раз словно окно в человеческую подлость распахиваешь.

Лицо этой простой берберки светилось наивным восторгом, и я вынужден был признаться самому себе, что впервые не нахожу слов.

Суматоха в отдалении избавила меня от необходимости отвечать. Шум доносился со стороны бульвара, от площади Фуко, где улица Муллы Измаила пересекается с авеню Эль-Мухидин. Мы стали гадать, что бы это могло случиться, и тут заметили человека, идущего в нашем направлении. Мы остановили его и спросили, из-за чего столько шума.

— Там авария, — объяснил прохожий. — Туристский автобус с мотоциклом столкнулся. Мотоциклист, полицейский, погиб на месте.

— Не слыхал ли ты, как его звали? — спросил я.

— Мохтари, — ответил прохожий. — Он был сержант, на Джемаа дежурил. Настоящий подонок. Нехорошо так о покойном говорить, да только я лавку держу на площади, а этот Мохтари нам, торговцам, житья не давал.

Это откровение прожгло дыру в ночи. Мы все, как один, повернулись к Хадидже, хоть и знали, что сейчас увидим. Хадиджа исчезла секундой раньше, ее место было пусто.

Вопрос Айши

Напряженное молчание прервала маленькая Айша, дочка Азизы. Она спросила бывшую гостиничную горничную, известно ли ей, где теперь портрет, который нарисовал Тофик.

Пожилая женщина отвечала, как всегда, с поспешной готовностью:

— Детка, портрет забрали полицейские. Завернули в бумагу и забрали. И такие довольные были, словно саму чужестранку нашли, а не изображение. Когда они уехали, я открыла ставни и впустила в комнату свет. На улице жизнь шла своим чередом. Помню все, точно это было вчера. Возле пекарни стоял фургон со свежими лепешками. Какой-то человек перебегал улицу, и его чуть не сбила машина. А подальше, в мечети Кутубия, муэдзин созывал правоверных на молитву.

Она замолчала и с улыбкой посмотрела на Айшу.

— Я ответила на твой вопрос, детка?

Айша закивала, заулыбалась возбужденно, показывая зубы. Я шагнул к ней, погладил по макушке и обратился к слушателям.

Зеллий

— Мой средний брат Ахмед, — начал я, — маалем. Он делает зеллий, несравненные мозаики, на которые идут сработанные вручную эмалевые плиточки. Его искусство составлять орнаменты во многом сродни моему искусству низать слова. Наверно, поэтому я, когда рассказываю истории, вспоминаю Ахмеда. Я часто наблюдал, как он работает, и вот что меня поражало — в каждом его орнаменте за основу взяты одни и те же три мотива — геометрический, эпиграфический[4] и цветочный. Вариации дозволяются только в расположении плиточек. Прямоугольники, подогнанные один к другому, составляют шахматные доски; круги и полукруги сплетаются в розетки и арабески. Это искусство, прославляющее симметрию и повтор, имеющее цель сохранить математический посыл рисунка. Ахмед уподобляет его гармонии тела и духа, которая достигается посредством особых суфийских медитаций. Во время работы мой брат практикует особое, глубокое и ритмичное, дыхание, раскалывает плиточки стальным молоточком, часто делает надрезы одним ударом, отличающимся фантастической точностью.

Ахмед у нас прагматичный, не то что остальные члены семьи. Осмотрительность сочетается в нем с твердостью. Еще мальчиком он решил не следовать путем нашего отца. Когда он впервые сказал мне об этом, я ушам не поверил. Мне было четырнадцать, Ахмеду — двенадцать. Был яркий солнечный день, щебетали птицы, журчали речки. В горах таял снег. Мы шли проведать нашего приятеля Джалала, который пас овец на склонах долины. К тому времени как добрались до места, оба изрядно запыхались. Мы остановились полюбоваться лавровой рощей, утопавшей в розовых цветах. Потрясенный этим зрелищем, Ахмед распростерся на сырой земле, лицом к небу. Щурясь на солнце, он сообщил, что не хочет быть уличным рассказчиком — его привлекает нечто совершенно иное.

— Что же именно? — спросил я.

— А, пока не придумал! — нетерпеливо отвечал Ахмед. — Просто не хочу рассказывать истории, и все. Ты же знаешь, как не по сердцу мне болтовня. Я буду несчастен, если выберу это поприще.

— Ты слишком молод, чтобы так далеко заглядывать, — небрежно сказал я. — И давай-ка лучше к этому разговору через годик вернемся. Сейчас нет смысла продолжать.

Ахмед повернулся на бок и стал смотреть на долину, где, словно на шахматной доске, розовые цветущие квадраты перемежались зелеными лиственными.

— Правда, красиво, Хасан? Такая упорядоченная красота, просто глаз отдыхает. Как по-твоему, похоже на мозаику зеллий?

— Действительно, очень красиво, — согласился я.

— Как думаешь, на мозаиках можно зарабатывать?

— В смысле, если самому их делать?

— Ну да.

— Думаю, можно. Это достойное ремесло.

Ахмед на секунду словно забыл о моем присутствии. Затем резко сел.

— Тогда решено! — воскликнул он. — Теперь я знаю, чем хочу заняться. Я выучусь делать зеллий.

— На это потребуется не один год, — заметил я.

Сквозь полуопущенные веки Ахмед рассматривал свои ладони.

— Как ты думаешь, Хасан, у меня получится? Сумею я овладеть искусством зеллий? В Марракеше я слышал разговоры маалемов. У них для каждого орнамента свое название: «перевернутые слезинки», «куриные лапки», «воловьи очи»… Это как стихи, правда? — только еще лучше. — Глядя на многоцветную мозаику лепестков, Ахмед проговорил почти с тоской: — Хочу делать что-нибудь руками — не важно, что именно.

Я уставился на брата, растроганный его порывом, но не представляя, как реагировать.

Шесть лет спустя этот разговор имел продолжение. Застигнутые врасплох упрямой решимостью Ахмеда, мы с отцом не нашли в себе сил напомнить ему, что принадлежим к племени берберов, обитателей Атласских гор, а берберы от века не занимались изготовлением мозаик. Это искусство всегда было востребовано аристократами — мозаики зеллий украшают роскошные дворцы на севере страны. Лично я не любитель мозаики — на мой вкус, слишком много деталей, слишком много виньеток. Вдобавок — на это я особенно упирал — зеллий не является частью нашей культуры. Даже в самом крупном городе, Марракеше, люди предпочитают покрывать полы раствором на основе извести, что гораздо скромнее. Поверхность получается либо шероховатой, довольно грубой — такой раствор называется «десс», — либо более гладкой, за счет раствора под названием «таделакт» — эта техника характерна для зажиточных домов. Иными словами, если Ахмед всерьез надумал стать маалемом, ему придется уехать на север, в Фес, где учат искусству мозаики.