Третий шаг - Ксения Викторовна Незговорова

долгие годы он почти привык к этому, да и вообще относился к нашему бренному существованию с откровенным цинизмом. Дело в том, что совершённая ошибка могла серьёзно повредить его репутации. Огнев тяжело вздохнул и забрался под одеяло в надежде, что восьмичасовой сон поможет хотя бы на время забыть о случившемся. Он повернулся к стене и вдруг ощутил рядом с собой что-то твёрдое и холодное…

– Она задушила собственного ребёнка и подкинула мужу его труп! Да я бы вообще её казнила!

– А они ещё хотят признать её сумасшедшей и отправить в психушку.

– Правда? А я слышал, ей дали пожизненное!

– Поверить не могу, что такое чудовище учило мою Машеньку!

Яркая молния расколола угрюмое небо на две неравные части. Бог грома издал такой страшный вопль, что сама земля затряслась и заскрежетала зубами, охваченная непреодолимым ужасом. Птицы с безумными криками разлетелись в стороны, спеша поскорее укрыться в уютных гнёздах. Лишь соловей да ласточка14 бесстрашно кружились над опустевшим миром и ждали дождя, как грешник ждёт искупления.

Третий шаг

Сцена 1. Стихийное бедствие

– Отправляется поезд триста семьдесят шестой «Москва‑Воркута»… Отправляется поезд триста семьдесят… – нахмуренный молодой человек в коричневой вельветовой куртке прикрыл уши руками. Ему всё равно, какой поезд и куда отправляется. Он не собирается никуда ехать. И вовсе не обязательно отбрасывать непослушные белые пряди. Пусть хоть что‑нибудь закроет его проклятые зрением глаза.

Впрочем, срываю ненужные маски (всё‑таки не на театральных подмостках). Этот сгорбленный уставший молодой человек на вокзале – я. Как только я опустился на мягкое кожаное кресло, мой желудок огласил помещение рёвом неутомимого голода. Мне захотелось громко рассмеяться, но случайные соседи уже и так неодобрительно косились на мою грязную физиономию. Поэтому я молча проглотил скептическую насмешку над самим собой: только что мечтал просто присесть, а теперь мечтаю о вкусной еде. Парадоксальна сущность человеческая и двойственна: всё время зазубривал это дурацкое определение: «человек – биосоциальное существо», хотя можно было бы сказать проще и понятнее: говорящая мразь. Биологического в нас значительно больше, но из‑за безумного самосознания мы выглядим слабее и ничтожнее диких зверей. Наши желания безграничны, а животные умеют довольствоваться одним «здесь и сейчас». Разве это не та мудрость, к постижению которой мы так стремимся? Желудок сделал ещё несколько пируэтов в пределах стен своей крепости. Но у меня были только пустые карманы и аптечка в чёрном рюкзаке. Аптечка – это старая привычка, как бы напоминающая, что я однажды связал себя клятвой с Гиппократом.

– В случае стихийного бедствия сохраняйте спокойствие… В случае стихийного бед… – ворвался грубый женский голос. Откинул голову назад, закрыл глаза и представил, как начинает буйствовать чертовски голодная земля. И тогда все эти люди становятся потенциальными жертвами, что прекрасно сознают, но всё‑таки остаются неподвижными. Им приказали сохранять спокойствие, и они не знают, что такое паника.

Внимательно посмотрел на проглоченных пастью очереди незнакомцев и подумал, что сохранять спокойствие в принципе забавно. Начинается страшное землетрясение, ломаются стекла, вылетают двери, обрываются провода, и в воздухе виснет лишь отголосок: «покойствие‑койствие‑ойствие», а суетливая девочка с чёрным паспортом замирает у билетной кассы, становясь всего лишь частью нового паноптикума. Старичок с трясущейся головой излечивается от паралича страхом сделать лишнее движение. Панк в косухе губами прилипает к горлышку бутылки с портвейном, предпочитая умереть с повышенным содержанием алкоголя в крови. Тогда какой‑нибудь фотограф сверху, смеясь и подтрунивая, запечатлеет эти застывшие статуи‑фигуры…

Лёг на освободившиеся места под табличкой «для инвалидов» и положил руки под голову. И если бы кто‑нибудь посмел согнать меня отсюда, я бы сказал: «Сохраняйте спокойствие и катитесь в свои душные вагоны». И это вполне справедливо: вокзал – их временное пристанище, они приходят сюда, чтобы купить билеты или дождаться своего поезда. А я всего лишь бездомный бродяга, который собрался здесь умереть.

Мне стало холодно, поэтому я приподнялся на локтях, снял грязную вельветовую куртку и укрылся ей как одеялом. Казалось бы, ничего не изменилось, но что‑то всё‑таки поменялось.

– Отправляется поезд триста семьдесят шестой…

Боже праведный, когда же он уже отправится? Когда отправятся все эти поезда и оставят меня одного лежать на местах для инвалидов, как на рельсах, и упиваться своим одиночеством? Какая‑нибудь старушка приведёт сюда слепого сына и проворчит мне прямо в уши: «Да у вас совести нет!» И она будет абсолютно права. В конце концов, где моя совесть? В какой могиле на заброшенном кладбище души она обитает? Как бы то ни было, её невозможно найти среди вороха живого. Живо, что вечно. Ничто не вечно, кроме одиночества.

Сцена 2. Девушка в парке

Я научился смотреть под ноги. Не на людей и не на небо с плюшевыми облаками, а под ноги. Просто в детстве слишком много раз расшибал коленки. Сиделка – вечно ворчащая полная женщина в затемнённых очках пребольно шлёпала меня и ругала: «Не ворон считай, а под ноги смотри». Мне было до жуткой дрожи обидно. Во‑первых, меня нисколько не пожалели, а только прибавили болевых ощущений. Во‑вторых, я никогда не считал ворон. Я их просто ненавидел. В восемь лет стащил у старшего брата толстую красную книгу и прочёл изумительно жестокое стихотворение, которое так и называлось «Ворон». С тех пор с пренебрежительным страхом взирал на этих прожорливых чёрных тварей с жадными глазками и содрогался от злобного «Кар» – почти «Nevermore». Я не избавился от своей нелепой фобии и в двадцать семь лет. Поэтому, когда мне прямо под ноги упало громадное чёрное перо, я вздрогнул от неожиданности и медленно поднял голову. И кого я ожидал увидеть? Сейчас мне кажется, что никого, кроме нее. Она сидела на холодной скамейке в тоненьком плащике, поджав под себя ноги. Одно плечо было ниже другого: девушка слишком увлечённо писала что‑то в старый, потрёпанный блокнот, обтянутый исцарапанной черной кожей. Густые волосы до плеч потрясли меня. Понимаете, они были не просто чёрными, как её блокнот, и плащ, и туфли, и лак на ногтях, – её волосы напоминали крылья хищно ухмыляющейся птицы. Трясущимися руками я взял упавшее перо и приложил к её толстым прядям – а не отсюда ли оно выпало? Девушка подскочила на месте, точно только что обнаружила присутствие чужака, и вперила в меня яростный взгляд. Это были огромные карие глаза, напоённые дикой, страшной болью. Тогда я ещё не понимал, какой это сорт боли и что он может значить. Незнакомка ничего не спросила, выхватила перо, вставила в блокнот, с шумом захлопнула, смяв две‑три страницы, и вся отдалась новому занятию: «прокалыванию» моего лица иглами длинных чёрных ресниц. Огоньки неприрученной ярости заплясали в её глазах, когда я выпалил (чтобы что‑нибудь сказать):

– У тебя такие глаза… Огромные.

И прежде чем я успел что‑то сообразить, она выплеснула мне в лицо воду из бутылки «BonAqua».

– Сущий дьявол, – пробормотал я, вытираясь. Ненавижу, когда мокрая рубашка прилипает к телу.

Девушка снова открыла блокнот и записала ещё пару фраз на незнакомом мне языке, потом задумалась, постучала по жёлтому листу длинными аккуратно накрашенными ногтями и ударила меня по голове. Этого я уже вынести не смог. Прижал её со всей силой к спинке скамейки и угрожающе заговорил:

– Остынь, девочка, и попроси прощения!

Она громко расхохоталась, обнажив белоснежные зубы. Эта белизна ярко контрастировала с преобладающим в её облике чёрным цветом. Вся моя прежняя суровая решимость как‑то поблекла.

– Что ты пишешь в своём блокноте? – спросил я, на всякий случай отодвигая от неё бутылку с остатками воды. Девушка удивлённо подняла густую чёрную бровь.

– Тебе действительно хочется это знать? –