Ушедшее лето. Камешек для блицкрига - Александр Кулькин

Натужно завывая мотором «Эмка» наконец-то выбралась на гору. Зубрицкий сплюнул в открытое окно, и недовольно проворчал:

— Хорошо, что дождя нет, а то пришлось бы в объезд по Пролетарской ехать. Что за город?! Гора на буераке сидит, и оврагом погоняет! Приехали, командир.

Уже захлопнув дверцу, я попросил:

— Павел Владимирович, пойдёмте со мной. Вы же тут всех знаете, и подскажите мне, если что.

Конторка была тесной и, захламленной. Стол, переживший свои лучшие времена, похоже, ещё в присутственном месте Российской империи, тем не менее, гордо возвышался среди простых табуретов. Этажерка с собранием разномастных книг и брошюр скромко приткнулась в углу, и только опора на стены, спасало её от позорного падения. Лампочка без абажура скупо освещала чернильницу, старый пожелтевший графин, впрочем, безнадежно пустой, и пускала «зайчики» от лысины склонившегося над бумагами человека.

На стук двери он поднял глаза, и восторженно воскликнул:

— Пашка! Старый ты пень! Всё-таки прорвался! Ой, простите, товарищ капитан, старого друга встретил.

— Кузьма! А ты чего тут делаешь? — Повернувшись ко мне Зубрицкий, представил собеседника, — Патолычев Кузьма Григорьевич, лучший кузнец здешних мест. Без него ни одна бы машина не ходила!

Патолычев явственно поморщился.

— В прошлом, Паша, в прошлом. Сейчас я никому, кроме своей Ганны, не нужон. Вот, — он протянул культю вместо правой руки, — Молот разбирали, спешка, «давай, давай»… А тут ещё бумаги писать, отсчеты, ведомости…

— Кузьма… — потрясенно произнес Павел Владимирович, — Так что же ты, хрыч недобитый, ни слова не передал!

— А что говорить-то? Дякую, хирургу Шильману, смог что-то сделать. И спасибо артельщикам, дали кусок хлеба заработать. Ну, это, дела прошлые, давай о дне сегоднешнем. Что приехали-то?

А ничем они нам помочь-то и не могли, кроме гвоздей, скоб, и обещания отковать пробный щиток для пулемёта. Это «отковать» меня и смущало, в голове назойливо всплывало то видение брони линкора, то вообще что-то несуразное. Обрадовав, на прощание, директора артели новостью об эвакуации всех надзирающих организаций, я пообещал завтра прислать Абрамзона за метизами, и с деньгами. Всю обратную дорогу Зубрицкий сердито молчал, я тоже переживал очередную неудачу.

Вернувшись в расположение, в канцелярии я обнаружил плотно укутанные махровым полотенцем судки, смущенного политрука, и разгневанную Эстер Шлемовну. Пришлось выслушать лекцию о необходимости правильного питания, опасности еды всухомятку, и проистекающих от этого болезнях. Только после этого, начальник медслужбы сменила гнев на соблюдение дисциплины, и попросила разрешения покинуть помещение. Вместе с ней испарился и военный комиссар, сославшись на необходимость записать вечернюю сводку. Я не возражал — день сегодня был хлопотным, и поужинать я хотел в одиночестве. Одиночество. Как боятся этого понятия люди. Ведь практически недавно одиночество, вне племени, рода, общины означало рабство, унижение, или смерть. Вот и сбивались люди в толпы, и пословицы создавали: «Один в поле не воин», «Гуртом и батьку бить сподручней». Только пожив в большом городе, или же попав в армию, понимаешь всю прелесть временного одиночества. Вот и сейчас, плотно поужинав, заодно и пообедав, наваристой ухой, тушёной картошкой с мясом, и запив всё это изобилие яблочным компотом, я решил продлить очарование перекуром на воздухе.

Захватив с собой полотенце, я сунул в карман пачку папирос, и обойдя казарму присел на заботливо устроенную кем-то лавочку. Смеркалось. Расстегнув гимнастёрку, и ослабив ремень я закурил, и стал лениво смотреть на тёмные воды реки. Все заботы уходили в никуда, уносимые непрерывным бегом воды. Тихий вечер полностью сменил жаркий хлопотливый день, и вечные звёзды с любопытством посмотрели на беспокойную землю. В плавно плывущий запах яблоневого сада вкрадчиво вползла струйка до боли знакомого запаха. Шедевр русских парфюмеров, мечта всех женщин моего детства, духи «Красная Москва». Как радовалась моя молодая мама, когда смущённый отец преподнес красную коробку, вернувшись с уборки хлеба. Как был доволен маленький карапуз, папа и мама рады, смеются и никто не ругает его за соседскую кошку. Какое счастье, взлетать в небо на отцовских руках! Да… «Красная Москва», а я-то думал, что уже всё забыл. Тоска крепко схватила сердце, и я еле удержался от стона. Тем временем, хозяйка запаха, остановилась за моей спиной. и нерешительно спросила:

— Товарищ капи… Ой, Алексей Юрьевич. Разрешите мне посидеть рядом.

— Садитесь, Эстер Шлемовна. Надеюсь, дым от папиросы вам не помешает…

— Нет, нет! Мой отец тоже курил, — Эстер на миг прервалась, но тут-же бодрым голосом закончила:, — А курить очень вредно!

— Жить тоже вредно, — лениво бросил я избитую фразу, — От этого умирают!

Ответом мне было ледяное молчание. Впрочем, продлилось оно недолго, любопытство в своё время погубило не одну кошку:

— Алексей Юрьевич, а что нас ждёт?

Теперь замолчал я, что ответить на такой детский вопрос? Правду? А кому она нужна, правда? «Тьмы низких истин нам дороже, нас возвышающий обман» — так кажется писал поэт? Но молчать дальше было нельзя. и ответ мой прозвучал в диссонанс мирной ночи:

— Война. Кровь, грязь, смерть. И тяжёлая опасная работа.

— Но Алексей Юрьевич… — голос совсем превратился в голосок испуганного ребёнка, — Но наша Красная Армия, товарищ Ворошилов, и сам товарищ Сталин, неужели…

— И Красная Армия, и её полководцы делают всё возможное, и невозможное. Но я говорю только о нас. Война скоро, очень скоро дойдёт и сюда, в наш милый рай. И только от нас, товарищ старший сержант, зависит, как мы её встретим.

Я отбросил папиросу, и повернулся к девочке:

— Одно я вам обещаю! Вы останетесь живы!

— Правда? — глаза доверчиво распахнулись навстречу мне.

— Клянусь! — из-зо всех своих сил я боролся с отнюдь не праведным желанием, крепко обнять и прижать к своей груди.

На моё счастье она встала и очень вежливо сказала:

— Спасибо, товарищ капитан. Мы сделаем всё, чтобы быть готовыми.

Вновь ночная тишина вернулась на своё законное место, а я дрожащими руками прикурил новую папиросу. О, всемогущий! Что со мной?! Идиот! Нет, холодный душ, потом пробежка, и спать, спать. «Бездельничаешь много, старый хрыч» — поставив себе диагноз, я немного успокоился.

Глава 13

— Окрасилоось небо багрянцем… — напевал я, проверяя в зеркальце результаты бритья. Висящие рядом часы с открытой крышкой отсчитывали минуты воскресного утра десятого августа тысяча девятьсот сорок первого года. По плацу дружно затопали ботинки — роты весело спешили в столовую на завтрак. Из располагающего недалеко от умывальника гаража громко доносились колоритные выражения Зубрицкого. Павел Васильевич объяснял своим подчинённым разницу между водителем и шофером:

— Водитель, это звучит гордо и достойно! Он ведёт, пусть только машину, но ведёт! А кто такой «шоффэр»? Вот ты, красноармеец Колёсов, эт, фамилия хорошая, как переводится слово «шоффэр», и с какого языка?

— Не знаю, товарищ старшина!

— Фу на тебя! Такую фамилию позоришь! Добрый у нас командир, вас, бездельников бережёт. Не моги никогда отвечать «Не знаю!». Нельзя красноармейцу не знать! Эх, коленвалом вас через глушитель! «Шоффёр» придумали французские буржуи, и означает это, — Зубрицкий сделал театральную паузу, — означает — «кочегар»! Вот пока, Колёсов, в «полуторке» масло не сменишь, будешь шоффёром.

Дружный хохот бойцов перекрыл оправдания Колёсова, а я сложил бритву и улыбнулся. Но из громкоговорителя, установленного по инициативе политрука зазвучал голос Левитана, и улыбки исчезли. Все замерли.

«В течение ночи на десятое августа наши войска продолжали вести бои с противником на Смоленском, Коростенском, БЕЛОЦЕРКОВСКОМ направлениях и на ЭСТОНСКОМ участке фронта.

На остальных направлениях и участках фронта происходили бои разведывательного характера.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками наносила удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и атаковывала авиацию на его аэродромах».

Репродуктор замолчал, и люди вновь ожили. Только вот никто не глядел друг другу в глаза. Чудо опять не произошло. Не сказал Левитан о сокрушительных ударах Красной Армии и о победах русского оружия, значит и нам придётся воевать.

Зайдя в столовую и выпив стакан чая, я ловко улизнул от Эстер и её постоянной лекции о правильном питании. Проследив за погрузкой бойцов в машины, я поручил политруку желдормост, а сам решил проводить начальство. Хоть и не увидимся мы больше, но пока за порядок на переправе отвечаю я.

Возле моста всё было спокойно. Я обошёл посты, проверил внешний вид бойцов, и вернувшись на городской берег закурил, отойдя в сторону. Стоял спиной к мосту, и бездумно смотрел на серебристые волны, убегающие вниз по течению. Почти месяц здесь, уже привык, освоился. Хорошо, что за делами и хлопотами не было времени рефлексировать и переживать. Но только к одному никак не мог, и не хотел привыкать. Это беженцы, бредущие к мосту с какой-то библейской покорностью — как они рвали мне сердце. В любом взгляде, даже равнодушно скользящем, виделся вопрос: «Почему ты не защитил?» Докурив папиросу, я жадно затянулся новой, но сзади раздался треск и дружный мат в исполнении нескольких голосов. Резко обернувшись, с недоумением посмотрел на ярко-красное яблоко докатившееся до моего сапога. На самом съезде на мост у телеги отвалилось колесо, и из обрушившихся ящиков высыпались яблоки. Нагнувшись, подобрал яблоко, машинально вытер его о рукав гимнастёрки и подошёл к телеге. Женщина только устало и безнадёжно смотрела на суету вокруг своего транспорта. Подоспевший сержант быстро навёл порядок и организовал разгрузку. Вся телега была нагружена яблоками, только небольшой узёлок на самом дне принадлежал вознице.