Тайная вечеря - Хавьер Сьерра

— Я? Маэстро брал в нашей библиотеке много книг.

— Какие?

— Их было так много... Я не знаю. Пожалуй, его интересовала книга De secretis artis et naturae operibus [31].

— De secretis artis?

— Это редкий францисканский манускрипт. Если не ошибаюсь, я слышал о нем от брата Амадея Португальского. Вы его помните?

— Автор «Нового Апокалипсиса»?

— Он самый. В этой книге английский монах по имени Роджер Бэкон, знаменитый изобретатель и писатель, которого инквизиция обвинила в ереси и бросила в тюрьму, рассказывает о двенадцати различных способах скрыть информацию в произведении искусства.

— Это текст религиозного содержания?

— Нет, скорее технического.

— А какие еще книги могли служить ему источником вдохновения? — не унимался я.

Брат Александр в задумчивости погладил подбородок. Было непохоже, чтобы он нервничал. Он был, как всегда, услужлив, в его поведении не наблюдалось изменений. Казалось, мои откровения относительно Леонардо нисколько его не взволновали.

— Дайте подумать, — пробормотал он. — Изредка он пользовался житиями святых брата Жака Воражина... Да. Там он и мог обнаружить то, что вы ищете.

— В произведениях знаменитого епископа из Генуи? — изумился я.

— Написанных более двухсот лет назад.

— Но какое отношение имеет де Воражин к тайному посланию в «Вечере»?

— Если такое послание существует, в этих книгах может быть ключ к его расшифровке, — брат Александр с изможденным видом закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. — Брат Жак Воражин был, как и мы, доминиканцем. Путешествуя по Востоку, он собирал всевозможные сведения о житиях первых святых, а также апостолов Христа. Его открытия привели в восторг маэстро Леонардо.

Я в изумлении поднял брови.

— На Востоке?

— Не удивляйтесь, падре Лейр, — продолжал он. — Факты, содержащиеся в этих книгах, не вполне канонические.

— Ах, вот как?

— Церковь никогда не соглашалась с утверждением брата Жака о существовании родственных связей между апостолами. Вот вы, к примеру, знали, что Симон и Андрей были братьями? Возможно, именно этим объясняется то, что Леонардо на своей картине изобразил близнецов.

— Неужели?

— А как насчет заверений Воражина, что Иакова при жизни часто путали с самим Иисусом? Вы не заметили, какое поразительное сходство между ним и Христом на картине?

— Это означает, — нерешительно произнес я, — что Леонардо читал эту книгу.

— Я полагаю, он сделал больше. Он ее досконально изучил. И она заинтересовала его гораздо больше, чем опус Роджера Бэкона. Можете мне поверить.

На этом наш разговор прервался. Поэтому я был поражен, когда узнал, что в тот же вечер он виделся с Леонардо. Неосторожность учеников Леонардо не только подтвердила, что библиотекарь скрывал от меня такой важный факт, как дружбу с Леонардо, но и поведала о том, что человек, которого я считал своим единственным другом в этом монастыре, донес на меня.

Но почему?

22

Я искал библиотекаря повсюду. На его пюпитре лежали два тома произведения епископа Воражина, которые он мне показывал накануне вечером. На обложке крупными тиснеными буквами значилось: Legendi di Sancti Vulgari Storiadо [32]. Однако другой книги, о тайнах в искусстве падре Бэкона, и след простыл. Видимо, брат Александр спрятал ее в надежное место.

Библиотекарь действительно пытался отвлечь мое внимание от этой книги или мне это только показалось? Но почему?

Вопросы множились в моей голове. Я хотел, чтобы брат Александр мне кое-что объяснил. Тем не менее, где бы я ни спрашивал о нем — в церкви, в кухне или возле келий, — никто не знал, где он. Да я и не мог проявлять чрезмерную настойчивость. Во все прибывающей толпе желающих присутствовать на погребальной церемонии было нетрудно потерять из виду щуплую фигуру библиотекаря. Я знал, что рано или поздно столкнусь с ним и смогу наконец выяснить, что за чертовщина тут происходит.

Около десяти утра площадь перед церковью и все улицы от Санта Мария до замка заполнились народом так, что яблоку было негде упасть. Все безмолвствовали, держа наготове свечи и высушенные пальмовые листья, которыми должны были провожать принцессу в последний путь. Впрочем, в церковь, по настоятельной просьбе герцога, могли попасть лишь приглашенные на церемонию, да еще члены прибывших на похороны делегаций. Под балконом для иль Моро и его приближенных была возведена трибуна, обтянутая бархатом и увитая золотыми шнурами с кистями. Личная гвардия герцога охраняла храм, и только братия Санта Мария имела относительную свободу перемещения.

Пользуясь этим правом, я направился к отведенной для дворян зоне не столько для того, чтобы разыскать брата Александра, сколько надеясь наконец увидеть маэстро Леонардо. Я полагал, что если его помощники сегодня утром открыли трапезную, то и их покровитель должен быть где-то рядом.

Чутье меня не подвело.

Как только часы пробили одиннадцать, царившую в церкви тишину внезапно нарушил шум: главная дверь, расположенная под самым большим окном-глазницей, с грохотом распахнулась; трубы возвестили о приближении иль Моро и его свиты, вызвав молчаливое оживление среди тех, кому было позволено присутствовать в церкви. Двенадцать мужчин в камзолах из черной кожи и длинных плащах, сурово и надменно глядя поверх голов присутствующих, торжественным шагом прошли к помосту. Тут я его и увидел. Хотя маэстро Леонардо шел последним, он выделялся как Голиаф среди филистимлян. Но он привлекал к себе внимание не только благодаря своему росту. В отличие от своих спутников, облаченных в расшитые драгоценными камнями камзолы и шелковые плащи, он пыл одет во все белое. Белоснежная, аккуратно подстриженная борода спадала ему на грудь. Он озирался по сторонам, как будто выискивал в толпе знакомые лица. Невольно возникало ощущение, что эта колоритная фигура принадлежит к другой эпохе. Смуглая кожа и черные как смоль, коротко остриженные волосы иль Моро контрастировали с солнечным обликом гениального живописца, немедленно оказавшегося в центре внимания. Гонфалоньеры и знаменосцы различных королевских домов, прибывших на похороны, сначала обращали внимание на Леонардо и лишь потом — на иль Моро. И тем не менее тосканец отрешенно смотрел на окружающих.

— Добро пожаловать в обитель Господа нашего! — приветствовал прибывших приор Банделло. Он стоял у алтаря в окружении монахов, облаченных по такому случаю в праздничные сутаны. Радом с ним я увидел главу францисканцев — архиепископа миланского, а также нескольких придворных священников.

Иль Моро и сопровождающие его придворные перекрестились и взошли на помост. В эти же минуты в храм вошла процессия музыкантов с фамильным гербом Сфорца, что знаменовало прибытие гроба.

Маэстро Леонардо, стоя в третьем ряду, беспокойно озирался вокруг и что-то быстро записывал в одном из taccuini, который всегда носил с собой. Одному Богу известно, что это могло быть. Мне показалось, что он наблюдает за лицами людей, внимающих аккордам органа Санта Мария или развевающимся хоругвям процессии. Кто-то рассказывал мне, как накануне вечером художник восхищался зрелищем — полетом четырехсот голубей, выпущенных на Пьяцца Дуомо. Меня также уверяли, что его привел в восторг и пушечный залп под городскими стенами, по распоряжению папского нунция произведенный в честь усопшей. Он все считал заслуживающим внимания. Загадочная наука жизни была скрыта во всем окружающем.

Разумеется, я был не единственным, кто наблюдал за маэстро во время церемонии. Народ вокруг меня перешептывался, обмениваясь слухами и сплетнями. Чем больше я рассматривал эти синие глаза и величественную осанку, тем больше мне хотелось познакомиться с их обладателем. До меня Прорицатель, а за ним падре Банделло уже испытали такое же страстное желание.

Окружающие не особенно пытались залить бушующий в моей душе пожар. Они трещали как сороки, обсуждая последнее сумасбродство тосканца. Подходила к концу его работа над трактатом о живописи, в котором он, по слухам, оскорблял поэтов и скульпторов, превознося свои полотна над их произведениями. Он использовал свой необыкновенный интеллект для того, чтобы отвлечь иль Моро от скорби, и для того, чтобы делать наброски каких-то фантастических подъемных мостов, штурмовых башен, которые могли перемещаться без помощи лошадей, или подъемных кранов для разгрузки судов с шерстью на миланских navigli [33].

Леонардо был погружен в собственные мысли и не обращал внимания на кипящие вокруг него страсти. Похоже, что теперь он делал набросок странного траурного костюма герцога. Тот был одет в мантию из прекрасного черного шелка со множеством разрезов. Казалось, он сам изорвал ее.

Я и предположить не мог, как скоро представится возможность беседовать с маэстро.