Агентство «Томпсон и K°» - Жюль Верн

Крестьянин торопливо удалился. Немного позже он вернулся в сопровождении двух мужчин-туземцев и пяти или шести женщин. Все они вели животных, которые должны были пойти в пищу и между которыми находилась корова с изящными рогами, ростом не выше восьмидесяти сантиметров, то есть почти с большую собаку.

– Это корова с Корво, – пояснил Робер. – Остров этот известен разведением волов превосходной, но мелкой породы.

Стадо и погонщики его исчезли внутри ограды. Через час Томпсон мог возвестить, что завтрак готов.

Только немногим из туристов удалось найти место в хижине. Другие по мере возможности устроились на открытом воздухе – кто на дверном пороге, кто на большом камне. Каждый держал на коленях тыкву. Что касается ложек и вилок, то о них нечего было и думать.

Видя эти приготовления, Сондерс радовался в душе. Возможно ли, в самом деле, чтобы приличные люди терпели ту невероятную бесцеремонность, с которой Томпсон третировал их? Готовились протесты, вопли, драмы. Сондерс при мысли об этом чувствовал себя прекрасно.

И в самом деле, казалось, гнев закипал в сердце пассажиров. Говорили они мало. Недостаточное предварительное изучение плана экскурсии, полное отсутствие организации – очевидно, все эти оплошности и фантазии главного администратора встречали очень плохой прием.

Робер, так же как и Сондерс, понимал, какому испытанию Томпсон благодаря своей непредусмотрительности подвергал терпение туристов. Какой же это завтрак для солидных буржуа, привыкших к комфорту, для элегантных и богатых женщин! Но в противоположность Сондерсу, далекий от того, чтобы радоваться такому положению, Робер старался по мере сил своих исправить ошибки.

Пошарив в других лачугах, он нашел более или менее сносный столик и несколько почти целых табуретов. С помощью Рожера он перенес в тень одного кедра эту добычу, предложенную госпожам Линдсей. Продолжая поиски, молодые люди сделали другие находки: салфетки, кое-какую посуду, ножи, три оловянных куверта – почти что роскошь! Через несколько минут американки имели перед собой стол самого соблазнительного вида.

Если бы обоим французам нужна была за это плата, то они считали бы себя щедро вознагражденными взглядами, которыми одарили их сестры. Точно они больше чем жизнь спасли им, избавив от необходимости брать пищу руками. Но всякая плата была бы излишней. Эта спешная охота за посудой сама по себе являлась удовольствием. Охваченный веселостью, Робер забыл о своей обычной сдержанности. Он смеялся, шутил и по приглашению Рожера не стал противиться тому, чтобы занять место за столом, сервированным благодаря его находчивости и усердию.

Импровизированные деревенские повара обратились в живописных метрдотелей. Перенося среди капризно разбросанных групп туристов громадный горшок, они наполняли тыквы каким-то странным рагу, довольно сильно приправленным пряностями. Другие деревенские официанты клали около гостей ломти хлеба, способные своими колоссальными размерами навести ужас на самые крепкие желудки.

– Это край хлеба, – заметил Робер в ответ на восклицание Алисы. – Ни один из здешних крестьян не съедает его меньше двух фунтов в день. Одна из местных пословиц гласит, что «с хлебом все делает человека здоровым».

Сомнительно было, чтобы европейские желудки оказались такой же вместимости, как туземные. Не нашлось ни одного путешественника, который бы не скорчил гримасу, запуская зубы в это грубое тесто, приготовленное из маисовой муки.

Г-жи Линдсей и их компаньоны с легким сердцем принимали эту необычную пищу. Стол, весь белый благодаря настланным салфеткам, сообщал этому завтраку вид деревенского празднества. Все веселились как дети. Робер забывал, что состоит переводчиком на «Симью». На время он становился таким же, как другие, обнаруживал себя таким, каков есть, то есть милым и веселым. К несчастью, хотя он бессознательно отбрасывал бремя своего положения, но бремя это не покидало его. Незначительный случай напомнил ему о действительности.

За рагу следовал салат. В это время некогда было, конечно, проявлять особенную разборчивость. Однако, несмотря на уксус, которым этот отвратительный салат был обильно приправлен, он вызвал возгласы неудовольствия у всех. Робер, позванный Томпсоном, должен был допросить крестьянина.

– Это из волчьего боба, – отвечал тот.

– Так вот, – продолжал Робер, – он жесткий, ваш волчий боб.

– Жесткий? – повторил крестьянин.

– Да, жесткий, твердый.

– Не знаю, – сказал туземец, скорчив глупую рожу. – Я не нахожу это твердым.

– А! Вы не находите это твердым?.. И оно не слишком солоно также?

– Солоно-то оно солоно. Это морская вода, ваше сиятельство. Волчий боб, должно быть, оставался в ней уже очень долго.

– Хорошо, – сказал Робер. – А зачем было класть волчий боб в морскую воду?

– А чтоб отнять у него горечь, ваше сиятельство.

– Ну, друг мой, должен сказать вам, что горечь осталась.

– Тогда, – преспокойно заметил крестьянин, – значит, он недостаточно долго мок.

Очевидно, никакого толку нельзя было добиться от этого олуха. Лучше всего было смолчать. Туристы набросились на маисовый хлеб, порция которого, против ожидания, оказалась недостаточной для британского желудка.

Робер делал как другие. Но веселость его улетела. Он не садился уже за столик, одиноко закончил завтрак, вернувшись к замкнутости, жалея о том, что на минуту забыл о ней.

Около четверти пятого караван продолжил путь. Время не терпело, ослы принуждены были во что бы то ни стало усвоить ускоренный шаг. Спуск по тропинке зигзагами был самый бурный. Уцепившись за хвосты своих скотин, погонщики давали тащить себя по крутому и скользкому склону. Женщины и даже мужчины не раз издавали беспокойные крики. Один лишь Пипербом по-прежнему имел невозмутимый вид. Поглотив огромное количество салата, без какого-либо признака недомогания он спокойно покачивался на своих двух ослах. Удобно устроившись, он пренебрежительно относился к трудностям пути и благодушно окружал себя вечным облаком дыма, услаждая им свой неизменный покой.

Очутившись на улице Орты, Хамильтон, сопровождаемый Робером, поспешил зайти за своим моноклем, который и был ему вручен с большими проявлениями вежливости, на которые он воздержался ответить. После того как его желание было удовлетворено, он немедленно вернулся к своей природной надменности.

В восемь часов вечера, когда погонщиков отпустили и рассчитали, все пассажиры, переодетые, находились вокруг стола «Симью», изнуренные, проголодавшиеся, и никогда еще стряпня главного пароходного кока не имела такого успеха.