Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

дела и делишки, что и говорить, — протянул Граббе. — Как не попасться на удочку, когда так много приманки. Взять хотя бы убийство Гришки. Ведь не ради же молодечества и не по пьяному делу стрелял Великий князь Димитрий в Распутина? Было, значит, за что! Знал, что делал.

— Ha днях я посетил моих хороших знакомых, — продолжал Мордвинов. — Было много гостей. Разговор шел, конечно, на милую тему о последних слухах. Говорили о том, что измена свила гнездо во дворце, что там подготовляют сепаратный мир с Германией, что с этой целью в Петербург приезжал брат Государыни, герцог Дармштадтский, что делами государства правит мистический кружок, что царица неверная жена, замыслившая устранить Государя и, подобно Екатерине II, сесть на престол, и так далее.

Я заявил со всей доступной резкостью, что все это гнусная ложь и что подобные разговоры недостойны для общества. На это мне снисходительно, мягко и укорительно, с видимым сожалением о моей слепоте, сказали: «Конечно, ваше положение обязывает вас так говорить. Мы вас понимаем и за резкость не сердимся, но ведь вы сами отлично знаете, что это правда. Смешно было бы, право, не знать того, что знают все»…

Мордвинов безнадежно махнул рукой, показывая жестом, что все идет к черту. Он, нервничая, выбросил затухшую папиросу, двумя пальцами провел вдоль шеи, под воротником, как будто освобождал себя от удушья. Вид у него был расстроенный — он действительно скорбел и негодовал. Вынул новую папиросу и опять закурил, сильно затягиваясь.

— Русское общество с ума сошло. Эта игра в революцию кончится очень плачевно…

— Не каркайте, Анатолий Александрович, и не судите, да не судимы будете. Те, кто не согласны с некоторыми порядками, конечно, не менее нас с вами патриоты, — заметил опять с улыбкой Граббе. — Всякое следствие имеет свои причины и резоны. Может быть, потому и осуждают, что болеют душой. Надо стать на их точку зрения и тогда станут понятными их чувства. Общество было шокировано приближением Распутина к трону. Оно восприняло это как национальный позор. Общество восстает против участия Государыни в делах управления империей, считая это ненормальным. Родзянко на последнем докладе не постеснялся заявить об этом Государю. Он ему сказал о недопустимости, чтобы министры делали государственные доклады кому-либо иному, кроме него, Государя. Это не по-русски. Недопустимо, чтобы на судьбы империи влияли какие-то темные, таинственные и безответственные личности. По словам Родзянко, Государь был сильно взволнован докладом; он схватился руками за голову и воскликнул: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?» На это Родзянко заметил: «Ошибались, Ваше Величество!»

— Ох уж этот Родзянко, — вздохнул Федоров. — Он ведет странную политику. Его имя определенно связывают с революционным движением. Ему внушили, что взоры общества обращены к нему, что только он, по своему положению председателя Думы, может вывести заблудившуюся, усталую Россию на светлую стезю победы и спасения. На его честолюбии играют. Он не очень умный человек. Фимиам лести вскружил ему голову. Роль национального вождя в трудную историческую годину ему очень нравится. Он мыслит неглубоко и упрощенно: надо устранить Царицу и учредить ответственное перед Государственной думой правительство; после этого тотчас же настанет тишь, гладь и божья благодать.

— Одним словом, не мешайте мне, хочу быть спасителем; хочу быть Мининым и Пожарским сразу…

На круглом лице Нилова просияла довольная, блаженная улыбочка. Продолжая говорить, он спросил:

— Да он не Рюрикович ли, чего доброго? Может быть, ему нравятся бармы Мономаха? Чем не царь всея Руси! И имя подходящее: Михаил Владимирович… и голос отменный: бас отличный… Только вот, господа, мое мнение. Не дай нам бог дожить до революции. Это будет совсем не то, о чем мечтают наши общественники. Мы все будем висеть на фонарях: правые и виноватые; и зубры беловежские и бараны, которые идут ныне впереди двуногого стада, и в упоении говорят речи, и с гордостью почитают себя вождями общественного движения…

Добродушное лицо Нилова перестало улыбаться; оно приобрело новые, суровые черты, как будто это был другой человек; карие глаза уже не смеялись, смотрели строго и холодно:

— По поводу сказанного милейшим графом я замечу: Государыня Императрица Александра Феодоровна есть одна из выдающихся женщин. Ее ум, выдержку, характер, волю признают за ней даже враги. Потому так и ожесточены против нее. Не вижу ничего зазорного и дурного в том, если какой-нибудь министр спросит у нее совета о делах государственных… Говорят и сплетничают много; замочки бы следовало повесить на сахарные уста. Много людей заблуждающихся, безвольных, растерявшихся, а еще больше лукавых рабов, неверных «верноподданных»… А в общем, скажите, Анатолий Александрович, мы сейчас сплетничали или нет?

Мордвинов не ответил; может быть, не нашелся сразу, что сказать. Граббе, кажется, был недоволен, что ввязался в разговор. Долгоруков не проронил ни слова, хотя внимательно слушал. Федоров ответил за всех:

— Константин Дмитриевич, в качестве резюме я вам вот что скажу. Анатолий Александрович, несомненно, прав. Время действительно тревожное и подлое. На это закрывать глаза нельзя. Тревожное потому, что в умы вошла навязчивая, нелепая мысль о неизбежности каких-то событий. Это вроде заразы. А подлое потому, что оно действительно подлое, нездоровое, аморальное. Люди нравственно опустились, размельчали, сбросили с себя моральные шоры. Говорю главным образом о столице. Как в провинции — не знаю. Царит у нас вакханалия, содомский грех, погоня за развратом, за чувственными, животными наслаждениями и за деньгами. В судах — громкие процессы. Печать изощряется в поношении и в поругании режима. Не слышно почти голосов благородных, возвышенных, национально достойных. Государственная дума — это здание, где митингуют различные господа и говорят зажигательные речи; Милюков сказал, что Дума — это «как бы аккумулятор общественного недовольства и рупор общественных настроений»…

— Господа, прибыл Государь, — громко сказал стоявший все время у окна Нарышкин.

Синий императорский «роллс-ройс» остановился у царского павильона. Свита быстро выстроилась для встречи…

* * *

Государь вошел под руку с Императрицей. На нем была походная шинель светло-серого солдатского сукна с красными петлицами и с георгиевской розеткой по борту. На голове мягкая офицерская фуражка с кокардой. Сильно постаревшее, исхудалое лицо было в частых глубоких морщинах. Оно было землистого, серого цвета, с большими темными кругами под глазами, с синевато-пепельными, сухими губами. Лучистые синие глаза смотрели спокойно, но что-то неуловимое, затаенное, грустное было и в глазах, и в осунувшейся, постаревшей фигуре.

Не менее сильно изменилась также и Царица. Время, болезни и горе рукой беспощадной превратили когда-то молодую, свежую, стройную красавицу в отяжелевшую, полную женщину, на лице