Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

доброты, и я был убежден, что все ее поступки зловредны. Мне хотелось пожаловаться на нее кому-нибудь… Какому-нибудь здоровенному дяденьке!

Когда посуды было мало, она заставляла меня чистить обувь. Две-три пары огромных башмаков и ботинки с длинным рядом пуговиц и острыми носами.

Первый раз, когда она поручила мне эту работу, я сообщил об этом маме Тине с большим огорчением, но осторожно, боясь проявить свое отвращение и возмущение.

— Это хорошо, — ответила мне она. — Мадам Леонс добра к нам, надо оказывать ей услуги время от времени.

И она снова призвала благословение божие и всех святых на голову этой достойной дамы.

Какое разочарование для меня!

Чистка ботинок казалась мне в тысячу раз горше мытья посуды. Может быть, потому, что теперь у меня совсем не оставалось времени на игру с Рафаэлем. Я уже привык расценивать мытье посуды как логическое следствие трапезы, а чистка ботинок после еды действовала на меня тошнотворно. Из-за нее я каждый день опаздывал в школу после обеда.

Через несколько дней мадам Леонс велела мне приходить к ней сразу после уроков. Она стала посылать меня за покупками в лавки. А тем временем мои попутчики из Фонмезона, Курбари́ля и Ламберте́на уходили, и мне приходилось идти домой одному.

Поэтому ходить за покупками мне было еще противнее, чем чистить ботинки.

Я полюбил утренние уроки, когда учительница не ругала меня за опоздание. Утренние уроки были прекрасны, как игра или представление. В красивом белом или цветастом платье, откинув назад длинные черные косы, учительница рисовала большие буквы на классной доске. Потом, указывая бамбуковой палочкой, она громко произносила буквы или слоги, отчетливо выговаривая их губами. Потом, окинув весь класс испытующим взглядом, она велела нам повторять.

Тогда мы все вместе повторяли один раз. Потом снова учительница, потом снова мы. Она повторяла, и мы тоже.

Сначала я разглядывал рот учительницы, стараясь перенять милое выражение ее губ, чтобы получился нужный звук. По мере того как мы вторили ей, на лице ее появлялась довольная улыбка. Я старался запомнить и удержать в голове белые знаки, начерченные на черной доске. Голоса наши, вторя голосу учительницы, составляли хор, в который я вступал ото всей души.

Мне доставляло одинаковое удовольствие и чтение и письмо.

Дав нам задание, учительница исчезала в свою комнату за классом, пригрозив наказать первого, кто откроет рот в ее отсутствие.

Я любил шумок, который пробегал по классу, когда учительница возвращалась.

Я любил страх, с которым мы ожидали проверки тетрадей и досок.

Я любил, когда она говорила: «Разложите ваши вещи и скажите хором: «В классе долой лень»…

Перемены я тоже любил.

Девочки играли под навесом, а мы, мальчики, ходили куда хотели — под манговые деревья, в окрестные сады, в церковь, чтобы полюбоваться статуями и посмотреть на колибри, свивших гнездо в цепях подвесной лампады перед спасителем.

Некоторые мальчишки даже обрывали золотую бахрому вокруг алтаря.

Мы играли в прятки в зарослях тростника позади церкви.

Повсюду были канавы и кусты, в которых можно было прятаться, изображая жандармов, разбойников и воров, котят, мангуст и собак.

Вначале мы разбегались по всей округе, как маленькие дикари. Потом, сами того не замечая, мы стали играть в разные игры около школы. И хотя наши теперешние игры были не столь бурны, они вызывали такие же споры, крики, оживление, драки и ссоры.

И, как всегда, побеждал Рафаэль.

РАЗБИТЫЙ КУВШИН

Но после того как в полдень я появлялся у мадам Леонс, остаток дня был для меня испорчен.

До каких пор будет длиться эта пытка?

Я не мог ни привыкнуть к ней, ни положить ей конец.

Однажды после обеда я опоздал в школу больше, чем всегда, потому что после мытья посуды и чистки ботинок мадам Леонс заставила меня мести двор. Я со слезами ярости рассказал об этом мадам Леонс, но та заявила, что я сам виноват — нечего было так копаться.

Как-то я поздно вернулся в Петиморн — меня задержали поручения мадам Леонс, — но мама Тина решила, что я прохлаждался по дороге. Пришлось мне простоять на коленях до самого ужина.

Сколько еще несчастий принесет мне эта противная женщина?

Однажды мадам Леонс, перед тем как дать мне завтрак и уйти в столовую, дала мне глиняный кувшин и сказала:

— Пойди принеси воды.

Не успела она вымолвить слово, как я уже полетел во двор. Держа кувшин за ручку, я погрузил его в бассейн, чтобы он наполнился до краев. Потом я вытащил его, спеша поскорее отнести мадам Леонс, ждавшей меня на кухне. Но не успел я сделать шаг, как — трах! — кувшин шлепнулся на каменные плиты двора. Я не выронил его — ручка осталась у меня в руках. И ни обо что его не ударял.

Пораженный случившимся, я стоял среди черепков в луже воды, когда раздался голос мадам Леонс, воскликнувшей:

— Ты его разбил?!

…И больше я уже ничего не видел, не слышал и не понимал.

Я бегу по улице. Мадам Леонс и, возможно, собаки, все собаки на свете, гонятся за мной! Я бегу прямо, не глядя ни на кого, не оборачиваясь назад.

Я не знаю, сколько времени я бегу. Я не знаю, куда я бегу.

Никакие препятствия меня не остановят: костер, горячие уголья, бурная река, заросли тростника.

К тому же я бегу не по собственной воле: какая-то непреодолимая сила толкает меня.

Но мало-помалу в груди становится тяжело, колени слабеют, я начинаю ощущать под ногами острые камни.

Того и гляди, я упаду на землю. Я больше не в силах бежать, я пропал,