Экстаз - Рю Мураками

— Кейко, ты могла бы стать психиатром.

— Психиатром? И что это за специальность? — спросила я.

— Приносить облегчение тем, кто страдает.

— Да, я как раз этим и занимаюсь, — ответила я.

Я понимала мужчин, что ими движет. Между тем один аспект до сих пор ускользает от меня: эта борьба, которую они все еще способны вести, даже после эякуляции, эта сила поднимать невероятные тяжести, эта энергия, которая переполняет их даже на последнем издыхании, даже когда они в состоянии полного физического истощения. Есть вещи, на которые мужчины не были бы способны, не обладай они этой слепой решимостью. И когда я думаю, что все, все делается для того, чтобы получить этот результат, эта мысль убивает меня, меня, Кейко Катаоку. Именно в этом мужчины, во всяком случае некоторые, превосходят нас, женщин, именно благодаря этой ничтожной разнице, которая толкает их на непредвиденные крайности.

Бомж обратился к Норико:

— Норико, ты меня слышишь?

Глазное яблоко у нее расширилось до невероятных размеров. Она была не в состоянии подняться. Стоило ей лишь попытаться это сделать, как она тут же тяжело валилась на колени. «Как только что родившийся олененок», — подумала я, хотя дикие детеныши всегда умудряются устоять на своих четырех, даже после не одного десятка неудачных попыток. Во всем остальном Но-рико походила на олененка: своими расширенными от ужаса глазами, своим липким телом, всеми порами, источающими влагу, хотя детеныш уже давно извалялся бы в траве и обсох. С Норико же было наоборот: из нее продолжало сочиться, и остановить это можно было, лишь вставив ей вибромассажер или тампон.

— Норико, как ты? Это наркотик, экстази. Понимаешь? Ты чувствуешь себя странно? Ты знаешь, со мной ты можешь расслабиться…

Норико замотала головой, как аптечная лягушка, каких можно увидеть в витрине любого фармацевтического заведения. В глазах у нее стояли слезы. Экстази не заставляет испытывать жалость к самому себе, напротив, заставляет полностью и безоговорочно принимать ближнего. даже если то, что на самом деле могло бы ее утешить, было…

— Да, кстати, чего бы тебе хотелось, Норико? Пенис моего любимого мужчины, этот член, который находился всего в каких-нибудь полутора метрах от меня, спрятанный под двойной броней трусов от Версаче и брюк от Черутти. Я видела вульву и клитор этой обыкновенной девушки, из тех, простых, что мне нравятся. И, никогда не пренебрегая интересами женщин, я знала, что могла бы помочь ей кончить в сорок четыре секунды, но я была такой холодной и бесчувственной, будто меня заковали в лед.

— Что с тобой? Что происходит? Как ты? Этот наркотик действует как «сыворотка правды». Он позволяет к эффекту удовольствия и возбуждения прибавить свободу действий в отношениях с другими, понимаешь? Он совершенно располагает к партнеру. Чего тебе хочется? Ну скажи, Норико! У меня есть то, чего тебе хочется? Норико, разве я когда-нибудь сделал тебе что-либо плохое?

Норико покачала головой. «Никогда», — казалось, хотела ответить она. И мечтала лишь об одном: уйти из этой слишком ярко освещенной комнаты, оказаться в постели и броситься на этот член, сосать и покусывать его, как собака кость. И тем не менее как раз этого ей бы и не позволили. Мужчина обнял ее и принялся целовать. О! До чего же эти поцелуи были неприятны и неумелы! Никакой нежности, чувственности! Однако он целовал так, как я никогда бы не смогла поцеловать.

— Хватит, хватит, хватит, хватит, хватит, хватит, довольно! Что же это такое? Да что со мной? Что это… — орала Норико, которую начало сильно трясти: она тщетно пыталась унять эту дрожь, притираясь к члену, контуры которого угадывались под натянутой тканью брюк.

— Успокойся. Норико! Позволь мне. Держись прямо. Обопрись на меня и попытайся подняться. Доверься мне, и я дам тебе то, что давал всегда…

Он надел ей на лицо маску с логотипом «Вир-джин Эйр», какие раздают в полете пассажирам первого класса британских авиалиний.

— Нет, только не это! Что ты собираешься делать? — вопила Норико, пытаясь высвободиться.

Тогда он прищемил ей сосок, и она застонала, смирившись и дав ему закончить начатое.

— Эй, Кейко! У тебя еще есть?

Я передала ему кусок пластилина, каким обычно играют дети в начальной школе. Это ему пришла в голову эта мысль. Я сама, например, никогда этим не пользовалась. Мужчина засунул в уши Норико затычки, замазав их пластилином, а затем водрузил ей на голову огромный стерео-шлем. У Норико и так была большая голова, а в этом уборе она вообще стала казаться необъятной. Он связал ей руки поясом юката, оставив ноги свободными, затем, положив ее на пол, завязал ей рот кожаным ремнем, в середине которого было утолщение величиной с пингпонговый мячик, оказавшееся у нее в зубах, и оставил ее минут на десять.

Он действовал так впервые, и, вероятно, у него были основания полагать, что это небезопасно.

— Когда я был студентом, я знал одного парня, которого вот так же обработали, впихнув дозу ЛСД, а через пару часов он оказался в психушке. И знаешь, теперь он работает в прессе, важная птица и законченный мазохист! Ты должна его знать, Кейко. Это Акиширо. Да, точно, представь, он стал главным редактором в тридцать семь, и ему нравится пить мочу. Ты. конечно, не можешь его не знать, и поверь, всем этим он обязан тому опыту. Я искренне убежден, что чем раньше приобщишь их к этому делу, тем лучше для всех!

Самый верный способ превратить человека в мазохиста — это вызвать у него приступ безумия, лишив его всякой возможности чувствовать. Конченый мазохист — это существо, жаждущее находиться в чьем-либо полном подчинении, как младенец в руках матери, которая единственная может удовлетворить все его желания. Необходимо, таким образом, заставить его осознать существование кого-то, столь же влиятельного и сильного, как эта мать, и вбить ему в голову страх и уважение. Через десять минут Норико принялась тереть одну ногу о другую, извиваясь, как слизняк, и где-то, должно быть, в груди, начал зарождаться невыносимый страх. Она стала дергать ногами, тело у нее покрылось потом: это был холодный пот — первый признак мазохиста. Этот мужчина действовал со знанием дела, и даже если у него не было большого опыта в этой области, как у меня, надо признать, он обладал определенным воображением, которое не могло не зависеть от той слепой решимости, о которой я только что упоминала. Во время наших путешествий в Париж, Нью-Йорк и Венецию мы приняли такое количество наркотиков, которое могло бы свести нас в могилу, но вместе с тем оно позволило нам приобрести некоторый опыт. Например, мы поняли, что героин — лучший из всех наркотиков, поскольку его производят из мака и его употребление практически снимает всякую потребность во сне, или что ЛСД больше подходит для ночных клубов, — словом, масса мелких сведений, которые приобретаются как бы сами собой, как опыт моряка, бороздящего незнакомые морские просторы. Когда я с ним познакомилась, у него не было ни малейшего опыта, он совершенно не разбирался в наркотиках. Конечно, еще студентом ему случалось оказываться в Окинаве в поисках героина или ЛСД, или того и другого вместе. Он покуривал травку. Кокаин в то время трудно было достать. Так что он интересовался лишь средствами, действующими на воображение, вызывающими возбуждение или эйфорию. Он располагал меньшими средствами, чем я, и вынужден был жертвовать качеством ради возможности попробовать все, что попадалось ему под руку. Решимость! ЛСД — это символ разумности вещей, он называл его «Карибский Сомерсет Моэм» и, бывало, принимал по сорок пакетиков сразу. Вы представляете, что это за дерьмо, и как он только не окочурился после сорока доз! Думаю, что большую часть он сблеванул, но сам этот факт уже свидетельствует о том, что в нем жила та поразительная энергия. Большинство сосунков подыхают именно оттого, что не могут проблеваться. Думаю, со мной могло бы случиться то же самое. Как-то в Нью-Йорке, в тех самых апартаментах за две тысячи долларов в сутки, мы всю ночь принимали кокаин. Уже на рассвете я высыпала полоску в полметра и хотела, чтобы он умолял меня остановиться, что он больше не может, но он лишь сказал: «А у тебя ловко получается» — прежде чем втянуть двадцать сантиметров одной ноздрей, а потом вышиб огромную горькую соплю, сделав до этого такой глубокий вдох, будто собирался погасить разом пятьдесят свечей на праздничном пироге. Полчаса спустя он дрожал как осиновый лист, и я уже думала, что мне предоставляется возможность испробовать свои садистские наклонности. Но я быстро поняла, что даже в том его беспомощном состоянии он никогда не позволит взять верх над собой и никогда не окажется в роли мазохиста. Мазохист должен быть спокоен. Ему требуется совсем немного: жить как раб, как младенец, отказаться от всего, кое-какая одежда, чтобы прикрыться, собственное имя, свобода действий… Мужчина лежал на боку, свернувшись комочком, в позе зародыша, на диване викторианского стиля в посольских апартаментах отеля «Плаза». Уже начали пробиваться первые лучи солнца. Он находился в состоянии безумного напряжения, намного перебрав дозу, и его состояние могут понять лишь те, кто сам испытал это. Состояние, которое намного страшнее, чем блюз отрыва после ЛСД, когда достаточно инъекции кокаина. А вот после экстази, если ввести героин, сердце обычно сдает. В тот момент я по-настоящему любила этого человека, беспомощного, дрожащего, который уже ничего больше не просил. Я ввела ему немного морфина, чтобы облегчить его страдания, и, думаю, с моей стороны это было самое лучшее, что я когда-либо сделала для мужчины. Сердце его бешено колотилось, однако он нашел в себе силы приказать мне раздеться и ползать перед ним на четвереньках, при этом он тотчас же завелся. Я никогда еще не встречала мужчину, у которого встал бы в таком состоянии. Естественно, у него был не слишком твердый, но он заставил меня кончить несколько раз, и тогда я поняла, что, если останусь с этим человеком, он меня убьет. Я поняла это не головой и не сердцем, я поняла это маткой, собственным чревом, бьющимся в судорогах оргазма. Сейчас я понимаю и еще одну вещь. Чтобы выкарабкаться, ему надо было отказаться от всякой попытки осмыслить то состояние, в котором он находился, и понять, что одной ногой он был уже там. Одного шага было бы достаточно, чтобы вернуться в небытие, стать пустотой, как, например, эта фреска или эта мелодия, написанная каким-то немцем, имени которого я не знаю. Мужчины превосходят нас только в этом благодаря безумной решимости, на которую они способны. Любой другой в его случае кончил бы свои дни ни на что не годной тряпкой, таскал бы мои чемоданы на горных курортах или что-нибудь в этом роде. Эта фреска, как и эта мелодия, являются не чем иным, как результатом той самой слепой решимости, они и есть это ослепление. У меня гораздо больше воображения, чтобы придумывать разные игры, и особенно чтобы изощряться в них. Мужчины не способны выделять суть вещей, даже сейчас мне достаточно было сказать: «солнечные очки», как в ответ послышалось бы: «Рэй Бэн». И тем не менее лишь мужчинам дано писать такие фрески, создавать новые языки, новые концепции. Итак, что же доставляло мне крайнее сексуальное удовольствие? Норико была совершенно раздавлена, полностью порабощена. Она была гораздо менее строптивой, чем я. К тому моменту, когда он снял замазку и вытащил затычки из ушей, Норико уже превратилась в безмозглого младенца, который принялся всхлипывать, ища лишь одного — укрыться в его объятиях. Он обнял ее и усадил на стул, раздвинув ей колени, затем сделал мне знак привязать ей ноги. Пока я возилась с этим, Норико все всхлипывала и сильно дрожала, будто прося мужчину, чтобы он погладил ее по щеке, по голове, помассировал ей плечи, приободрил ее. Наконец я привязала ее ступни к стулу кожаными ремнями. Тогда муж чина скорчился, просунув голову ей между ног и стал смачно лизать ее промежность.