Перебирая старые блокноты - Леонард Гендлин

— Юрочка, меня не обманешь, сразу догадалась, тебя хотят посадить за долги. Теперь будешь знать, как пропивать государственные авансы.

В старый рюкзак жена сложила теплое белье, где-то нашла валенки, простыни, байковое одеяло, кастрюльку. Завернула кое-что из консервов.

В квартиру вошли два товарища. Жена их спросила:

— Я должна знать, в какой концентрационный лагерь направляется писатель Олеша? В дальний или ближний? Сколько раз в году разрешается свидание?

Товарищи опешили, они не понимали, о чем идет речь.

— Мы из Совнаркома, нам приказано доставить в приемную товарища Молотова какого-то Алешу и трех толстяков, которых мы в глаза не видели.

— Олеша — это я. Простите, но это моя фамилия. «Три толстяка» — название книги, романтической сказки, которую я написал в молодости.

— Тогда поехали. Возьмите паспорт и, на всякий случай, удостоверение личности, где сказано, кто вы есть на самом деле, чтобы нам не запутаться в бюро пропусков и на контрольном пункте.

Жена плаксиво:

— Разрешите осужденному мужу мешочек с вещичками взять?

— Велено доставить без вещей.

Ольга Густавовна завыла:

— За что вы в него стрелять хотите? Что он вам сделал плохого? Он честный человек. Все писатели авансы берут, и композиторы берут, и художники, и сценаристы, и режиссеры. Не берут те, кому не дают. Пожалейте меня, я не хочу остаться сиротой. Миленькие, не убивайте моего мужа!

Товарищи из приемной Молотова окончательно растерялись. Они не знали, что им делать и как себя дальше вести.

— Товарищ Алеша, поехали!

Жена повисла на моей шее. От ее слез я вымок.

Со всех квартир выползли на лестничные клетки испуганные старики, доморощенные приключенцы, сердитые фантасты, узкоплечие детпоэты, рассеянные критики, увесистые романисты-монументалисты. Паутиной над подъездом повис зловещий шепоток:

— Вот и Юрий Карлович доигрался! Довертелся наш знаменитый метафорист!

— Не будет дружить с формалистами!

— Как это мы его раньше не раскусили? И лицо ведь у него магерого диверсанта.

— А почему у него отчество «Карлович»? Очевидно, выходец из немцев-колонистов, возможно потомок шведского короля Густава. Все может быть, товарищи, — захлебываясь слюной, проговорила обсыпанная, словно фасолью, крупными, коричневыми с желтизной веснушками, ноздреватая критикесса Померанцева, совмещающая работу в отделе кадров писательского союза…

Очаровательная секретарша провела меня в кабинет Молотова. Председатель Совнаркома, заикаясь, спросил:

— Что вас привело к нам, товарищ Олеша? «Три толстяка» я читал с большим удовольствием. Товарищу Сталину ваша книга также понравилась.

— Весьма польщен столь лестными важным для меня отзывом. — Я осмелел. — У меня накопился большой финансовый долг издательствам, а отдавать нечем.

— Напишите подробно, сколько и кому должны. В секретариате нам помогут это сделать. Мы непременно что-нибудь придумаем.

«Живой вождь» со мной за ручку попрощался. Сел я за письменный стол и все быстро написал. Даже посторонняя помощь не понадобилась. Домой, конечно, вернулся на трамвае. Соседи-писатели кинулись с расспросами. На руках, сволочи, домой понесли.

Посыпались вопросы:

— Юрий Карлович, почему вас так быстро отпустили?

— Расписочку о невыезде взяли?

— Отпечатки пальцев там оставили?

Я им сказал, что товарищ Молотов вызывал меня на личную беседу, интересовался моими творческими планами. Соседушки наперебой стали зазывать в гости…

Преодолевая некоторые усилия, добрался до квартиры. Жена, еле живая на тахте лежит, завывает, глотает таблетки, валерьяновые капли и еще какую-то гадость. У ее ног сидят братья-писатели: Лев Славин, Виктор Шкловский, футболист Старостин, артисты Яншин, Ливанов, режиссер Гутман, конферансье Михаил Гаркави и, кроме них, человек двадцать: артисты, журналисты, кинематографисты, редакторы газет.

Тихо проговорил:

— Поминки сегодня не состоятся.

Жена плаксиво перебила:

— Побывка на сколько часов?

— Я находился в гостях у товарища Молотова.

Все смолкли. Наступила немая сцена, похлеще, чем у Гоголя в «Ревизоре». Гости ушли, забыв про оставшиеся напитки.

Через несколько дней — звонок из правительственной приемной. Позвонила секретарь Молотова:

— Товарищ Алеша, книжка мне очень понравилась, сейчас читает дочка. Ваш долг полностью списан. От души поздравляю. Завтра утром вас ожидает сюрприз. В районной сберкассе вы сумеете получить безвозмездно сумму денег, личный подарок товарища Вячеслава Михайловича Молотова. Просьба по этому поводу не распространяться.

Моему удивлению не было границ. Вот что иногда могут выкинуть винные пары».

Через всю жизнь пронес Юрий Карлович Олеша бережное отношение к В. Э. Мейерхольду. Он оставил замечательные воспоминания о великом мастере русской сцены.

«Вс. Мейерхольд был худой, извилистый. Ходит фраза о том, что Мейерхольд не считается с автором. Я думаю, что Мейерхольд принадлежит к таким ценителям хорошего и плохого в искусстве, что автор, даже самый высокомерный — может поверить Мейерхольду до конца. На репетициях он снимает пиджак. Остается в полосатой фуфайке. Волосы стоят дыбом. Уходит в конец зала. Смотрит оттуда. Если работа ему нравится, он кричит: «Хорошо!»

Быстро из темноты идет к рампе. Вбегает на сцену. Идет по сцене, чуть согнувшись в животе. Поджарый, в фуфайке, он похож на шкипера. Затем он показывает. Мне кажется, если бы мейерхольдовские репетиции были доступны зрителю, то зритель увидел бы работу самого удивительного актера нашего времени»[65].

Период работы над пьесой для Олеши был необычайно сложным. Он колебался, в какой театр отдать пьесу.

Узнав о раздумьях писателя, обеспокоенный Мейерхольд из Европы пишет Олеше взволнованное письмо:

«6 августа 1930 г.

Нижние Пиренеи.

Дорогой Юрий Карлович, вчера из Москвы я получил письмо с вестью о том, что Вы намерены передать «Список благодеяний» вахтанговцам. Приводится в письме и мотив: «Пьеса не понравилась Райх»[66].

Дорогой Юрий Карлович, весть эта настолько невероятна, что я заметался, как зверь, которого только чуть-чуть коснулись раскаленным железом и только еще грозят этим орудием пыток испепелить.

Как же так, дорогой мой?

Я пьесу Вашу поставил в центр репертуарного плана на сезон 1930/1931. Путешествуя с труппой по Западной Европе, среди всех трудностей, которые стояли на пути наших гастролей, усталый, изнервленный, больной, я все же находил время работать над Вашей пьесой. Я придумал очень много великолепных деталей к режиссерскому плану для Вашей пьесы. Два-три раза рассказывал содержание Вашей пьесы друзьям нашего театра здесь, на Западе, я ловил себя на том, что никогда еще ни одна пьеса так не захватывала меня, как «Список благодеяний». Что же случилось? Недоверие ко мне как к мастеру? Неуспех «Бани»[67]? Разве я в этом повинен? Предательство Зощенко[68]? Пример заразителен? Быть может, наша контора обидела Вас чем-то? Не прислала обещанных денег? Умоляю Вас немедленно (непременно телеграфно) сообщить мне; верен ли слух? или это сплетня? И потом: какая чепуха, будто Зинаиде Николаевне пьеса не понравилась. Кто собирается нас поссорить? Зинаида Николаевна еще больше, чем я, восхищена пьесой. Я был свидетелем, как она передавала трагический план Вашей большой трагедии и как она восхищалась Вашими в ней лирическими подъемами.