В краю танцующих хариусов. Роска - Станислав Олефир

Чуть ниже переднего горба у глухарей токовище. Ранней весной, когда еще нигде ни одной проталинки, а ночные заморозки достигают двадцати градусов, все глухари собираются к этому месту. На заснеженных полянах между закостенелых от холода лиственниц они чертят крыльями канавки-черточки, отмечая таким способом свои токовые участки.

Пройдет неделя-другая, и одну из ночей разбудят гортанные щелчки: «Чок-чок-чок-чок-чок!». В этом чоканье можно угадать звон весенней капели, пощелкивание открывающихся почек, веселый перестук прыгающих по тонкому льду камешков и еще что-то такое, от чего сжимается сердце и пересыхает в горле.

Тихие и робкие вначале щелчки вдруг оживают, набирают силу и рассыпаются с такой скоростью, что сливаются в ликующую трель. Развернув усеянный белыми пестринами хвост и вскинув голову, льет и льет глухарь в темное небо свою песню… Года три тому назад в долине Чилганьи нашли какую-то полезную руду, и спустя недолгое время там вырос большой поселок. Поселившиеся в поселке люди скоро проведали о глухарях и в первую же зиму выбили почти всех. Остальных добрали привезенные людьми собаки.

Когда опять наступил апрель и заблестели наливаясь ивовые почки, к подножью Верблюда прилетел последний глухарь. Какое-то время он токовал на давно облюбованной им поляне, затем снялся и полетел над тайгой. Он минул «шею» и «голову» Верблюда, ручьи Витра и Эврика, обогнул болото и скоро оказался у поселка.

Минувшим днем возле мастерских появился первый ручеек. Перемешанный тракторными гусеницами снег начал таять под теплыми лучами, и расцвеченная маслянистыми разводами струйка воды устремилась к Чилганье. Проведавшие о ручье мальчишки устроили на нем запруду и приладили водяное колесо. Сначала оно вертелось до того быстро, что лопасти сливались в сплошной круг, но к ночи воды стало меньше, и теперь колесо проворачивалось с большой натугой.

— Чвак-чвак-чвак-чвак, — старательно выговаривало оно, поблескивая в темноте мокрыми лопастями.

Эти звуки и услышал глухарь. Опустившись рядом с запрудой, он какое-то время стоял, прислушиваясь к ночи, затем развернул хвост, вытянул шею и бросил в небо частую призывную дробь:

— Чок-чок-чок-чок-чок!

— Чвак-чвак-чвак-чвак, — бесстрастно ответило ему колесо, ничуть не изменив ни частоты, ни интонации.

Глухарь быстрыми шагами обогнул запруду, царапнул крыльями пахнущую соляркой землю и снова рассыпался частым чоканьем:

— Чок-чок-чок-чок-чок!

Обычно так глухарь приглашал на токовище глухарок-капалух, и те не замедляли явиться на его зов. Если даже к этому времени в гнезде глухарки было уже несколько яиц, она прикрывала их сухими стебельками и торопилась к токовищу. Сейчас же в ответ глухарю донесся только далекий собачий брех.

Глухарь опустился на землю и опять затоковал, бросая в пустое, безразличное ко всему небо новые и новые трели. Но его никто не слышал. Всех глухарей вокруг давно выбили, а люди ночью спят.

Наверное, нет ничего в мире холодней колымской земли. Май на исходе, с далекого юга возвратились кулики, пеночки и дрозды, а она все прячется под глубоким снегом.

Вчера вечером мы видели летучую мышь. Словно подхваченный ветром обрывок бумаги, голодный зверек кружил высоко над лиственницами. Выбравшимся из щелей комарам и мошкам у земли показалось слишком зябко, вот они и льнули к самому небу. А кожанку волей-неволей пришлось лететь следом за ними. Стою у конца речной косы, греюсь под щедрым весенним солнцем и разглядываю торчащие из-под снега ивовые веточки. Снизу почки у них закрыты крепко-накрепко, а вот у вершин уже раздобрели и выставили наружу желтые пушинки, словно из этих почек и вправду проклевываются цыплята. Через день-два цыплята-почки вылупятся на свет, знаменуя торжество неудержимой поступи весны.

Большой мохнатый шмель покружил у моей головы, басовито гуднул в самое ухо и понесся над косой. Провожаю его взглядом и вдруг замечаю поднимающуюся над тальником струйку пара. Словно там, в зарослях, кипит огромная кастрюля. Бреду по снегу к тому месту и вижу полоску голой земли. Когда-то здесь бежал ручей, сейчас один из его берегов открылся и запарил. Середина проталины уже просохла, а на взгорке выглянул пушистый листок сон-травы. Присаживаюсь у этого листка, опираюсь рукой о землю и неожиданно ощущаю идущее от нее тепло.

Значит, я ошибся и наговорил здесь совершенно напрасно. Это снег холодный и своей стынью не дает разгуляться весне в полную силу. А ЗЕМЛЯ — ОНА ВЕЗДЕ ТЕПЛАЯ.

Весна. Теплынь. Одна за другой плывут источенные водой и солнцем льдины по спрятавшемуся в тальниковые заросли Хурчану в широкую и полноводную Буюнду. На большой реке гуляет ветер, плещут волны. На маленькой — тихо и уютно. Лишь изредка отзовется вскипевшая у переката струйка да где-то в склонившейся над берегом лиственнице проскрипит кедровка.

На продолговатой льдине, что качается посередине Хурчана, сидит возвратившаяся из далекой Африки трясогузка. Она уже наелась мошек, теперь пригрелась и дремлет. Вода кружит льдину, вместе с нею поворачивается и трясогузка. То одним боком к солнцу, то другим. Хорошо!

Но вот птичий кораблик доплыл до середины большой реки, волны качнули его и трясогузка полетела на поиски новой льдины. Пропустила несколько, на мой взгляд, совершенно замечательных льдин и скрылась за поворотом. Я думал, она улетела совсем, но минут через пять сверху выплыл настоящий айсберг, а на нем знакомая мне длиннохвостая птичка. Пристроилась на самой вершине и спит. Наверное, ей сейчас видятся берега Голубого Нила, отдыхающие в воде добродушные бегемоты и выкрашенные в цвет зари длинноногие фламинго.

Как совсем недавно там, в далекой Африке, снились трясогузке окруженная заснеженными сопками тайга, склонившаяся над рекой лиственница и плывущие по воде ноздреватые льдины.

К озеру Алык ведут две тропы. Одна проложена по распадку, другая через перевал. Та тропа, что в распадке, намного длинней, зато по ней легче идти. Шлепай себе по напоенному талой водой мху да поглядывай, чтобы не влететь в лапы отощавшему после зимней спячки хозяину тайги. Выбравшись из берлог, медведи отправляются из Буюндинской долины к нерестовой реке Яме. Там много снулой рыбы, главное же, снег сходит еще в начале апреля. Вот они и торопятся встретить весну чуть ли не на полмесяца раньше. Через перевал дорога короче, но на спуске зима оставила такие крутые снежники, что в самом, казалось бы, безобидном месте можно запросто сломать шею.

Я долго в раздумье стою у развилки: то ли спускаться в распадок, то ли заворачивать к перевалу? Наконец решаю, что медведи страшнее всяких снежников, и карабкаюсь на сопку.