Бездна - Юрий Никитин

а снова. На новом уровне самопознания себя и своего места во вселенной.

– На том самом, – согласился Гавгамел, – что ниже, хоть и выше. Нам это знакомо, проходили. А вот Пушкину ещё предстоит.

Я всё ещё мысленно сравнивал созданное с документами той эпохи, где сохранилась обстановка пушкинского имения. С виду всё верно, умом понимаем, что воссоздано с точностью до атома, но неужели в такой убогости жили даже дворяне?

Тартарин всматривался с великим подозрением. На лице отчётливое желание найти хоть что-то, к чему можно придраться и показать своё превосходство, наконец сказал с апломбом:

– А где конюшня?.. Ну место, где порол крепостных?.. Кстати, как насчёт этичности в данном варианте?.. Пусть не реальные, но все же как-то коробит моё пролетарское воспитание в стиле кантианства.

Гавгамел ответил обиженно:

– Мы же сейчас просто восстановители прошлого, технические работники! Нас моральные проблемы не копулируют.

Я вздохнул, как раз моральные проблемы и будут доставать всё больше, их решать труднее, а Казуальник, видя мои насупленные брови, сказал поспешно:

– Шеф, алмазно ясно, каждый воскрешённый должен получить обстановку своей эпохи! Так?.

– Так, – ответил я с неохотой. – Это аксиоматично.

– Это первый шаг, – заявил Казуальник, – мы его сейчас сделали! Не скажу, что очень трудный шаг, но всё равно никто ещё не топтал сюда тропу!

– В неизведанное, – подсказал Южанин.

– В неизведанное, – согласился Казуальник. – А дальше решим, что… ага, дальше и глыбже.

– Что решим? – спросил Ламмер, вид у него был такой, что одновременно насилует наложниц в своем виртуальном мире, – С чем решим?

Казуальник пояснил терпеливо:

– То ли оставить наше всё в том привычном мире, я о Пушкине, если некоторые тут недопонимают, то ли приобщать к нашему.

Я обдумывал, всегда у нас так, сперва делаем, а потом думаем, что же натворили, а Гавгамел сказал весело:

– Ты что, как это приобщать к нашему? Пушкин повесится или под паровоз скакнёт, как Анна Каренина, если не дать пороть крепостных и трахать деревенских девок по его законному и неотъемлемому праву господина и барина! Вообще-то я по своей мудрости умнейшего из пескарей не взялся бы решать.

Я спросил с подозрением:

– Что не взялся бы?

Он ответил с заметным сомнением в голосе:

– Тащить воскрешённых в наш разноцветный мир или оставлять в их однотонном… Но мне хорошо, я не начальник.

– Наше счастье, – пробормотал Южанин, – а то бы ты наначальствовал. Шеф, твоё решение?

Я ощутил себя на перекрестье взглядов, смотрят так, словно я у расстрельного столба. Хреновое чувство, воскрешение предков не совсем уж и виновато, что-то в последнее время грызёт и гложет не пойми что, словно я сраный интеллигент какой, хотя вообще-то он и есть, но признаваться стыдно, я же в своё время в качалку ходил, вспомнить стыдно…

– А что остаётся? – проговорил я с усилием. – Только надежда, наш компас земной!.. И удача наградой за смелость. Авось удачнется. Разве у нас не в крови, что как только можно, так делаем сразу, а потом думаем, то ли сделали? Человек – это звучит гордо и даже местами красиво! Если смотреть сбоку не вприщур и не всматриваться, а то глазам вредно.

Гавгамел спросил со вздохом:

– Ещё кто-то хочет узнать, почему мы здесь на грешной земле, а не с сингулярами?

Ламмер сказал сладким голосом:

– Шеф уже объяснил предельно ясно, хотя и туманно. Это чтоб не обидеть здесь некоторых.

Казуальник сказал бодро:

– И вообще, не стоит присматриваться! Пусть лошадь присматривается, у неё голова большая и уши торчком. Мы же люди, а не?.. Так чего думать? Давайте делать! Имение вон какое отгрохали! Вот так и Пушкина воскресим, он же поменьше имения. А там посмотрим. Если не так, переиграем.

Южанин уточнил с кривой ухмылкой:

– Пушкина в распыл, сделаем другого, посовременнее?.. А как же насчёт этой, как её… ага, аристотелевской этики?.. А то и вовсе гегелевской? Нехорошо делать нехорошо, хоть и весело. Хотя вообще-то иначе бывает совсем редкостно, да и то в легендах. Но мы же должны стремиться, иначе что, Бога нет?

– Давай без всяких вообще-то, – прервал Тартарин. – Мало ли что нам хочется, надо делать что надобно, старче!

Остальные помалкивают, ждут. Я переминался с ноги на ногу, всё ещё в тягостных раздумьях, как Некрасов о судьбе русского языка, сами делаем только то, что хочется, куда только столько и влезает, но хотелки всё ещё не кончились.

Гавгамел окинул взглядом группу, как-то все овечатся в тесную кучку, но с виду совсем не могучую, словно черпают друг в друге уверенность, сделал несколько шагов взад-вперед, с силой топая в каменные плиты площади, словно статуя командора на пути к Дон Жуану..

– А почему нехорошо, – прогрохотал он, – если сам Пушкин знать не будет? Может быть, нас самих периодически пускают в распыл! И знать не знаем, что возрождают уже нас не такими, какие были. А то и вовсе не нас!..

Южанин огляделся, облачился в величавость и по-императорски повёл дланью. На высоте его роста сформировался роскошный стол с позолоченными ножками в виде львов и драконов, плавно опустился на землю.

– Имение к приёму Пушкина готово, – сказал он громко, – остался последний штрих!.. Воскресить самого Пушкина. Перекусим червячка, а то что-то под ложечкой сосёт… и сделаем этот великий исторический шаг!

Я смолчал, задержал дыхание, а потом выпустил его вместе с гневом как можно незаметнее.

Все оживились, понятное и приятное действо, кресла уже оформляются из воздуха, мягко подплыли под задницы. Расселись, переговариваются, столешница торопливо заполняется королевскими блюдами, только перед Южанином опустилась широкая тарелка с малосольными огурчиками.

Он тут же запустил лапу в самую середину, заулыбался, довольный по самое не могу, смачно захрустел, человек должен быть счастлив, за это боролись и умирали сотни тысяч борцов за свободу и права человечества.

Казуальник, напротив, нахмурился.

– Гавгамел, ты рухнулся? Как это в распыл?.. Нас нельзя!..

– Почему? – спросил Гавгамел с интересом.

– Потому что нельзя, – отрубил Казуальник. – А где тогда этика?.. И вообще на эту тему лучше прекратить разговорчики!.. А то дороетесь до всяких там солипсизмей, вольнодумцы хреновы. Мы есть и будем. Мы – краеугольный камень мира, даже если он на черепахе или трёх слонах. И чтоб никакого якобинства!

Гавгамел сказал со вздохом:

– Хорошо-хорошо. Ты прав, нельзя умничать. Умным жить невесело, ещё Грибоедову кто-то сказал, хоть он и дворянин.

У меня мелькнуло: а в самом деле, почему воскрешаем именно Пушкина?.. Глупо как-то. Говорим, что Пушкин – наше всё, но это по привычке, так говорили наши родители. Мы лишь повторяем, но на другие времена –