Сибирский фронтир (СИ) - Фомичев Сергей

Мало–помалу, однако, передвижение со скоростью речного потока стало утомлять. Бесполезная трата времени поднимала давление в котелке. Я уже привык к дикому темпу жизни. Кроме сравнительно короткого отдыха в средневековом Пскове, мне всё время приходилось выкладываться по полной программе. Я бегал от гоблинов в родном и далёком будущем, до изнеможения работал веслом, выбираясь из прошлого; в Нижнем Новгороде мне пришлось жить с фальшивыми документами, напряжённо учиться, поглядывая по сторонам, а потом опять бегать от гоблинов. Я уворачивался от пуль и стрел, зубов и когтей, скрывался от слежки и проводил контригру. Организм превратился в адреналиновый завод, работающий в три смены, и вот теперь он простаивал.

А всё потому, что сокровенные знания не могли доставить меня в исходную точку задуманной авантюры. Способность проникать сквозь пространство оказалась бессильна против размеров фронтира.

***

Я оседлал пространство и время, словно пару диких скакунов. Мчался, меняя одного на другого, но далеко не сразу научился управлять ими.

Проблем с датировкой не возникало пока я пробирался из глубины веков. Тогда было достаточно просто переноситься из весны в осень и обратно в весну. Сезоны обладали отчётливыми признаками, за которые цеплялось воображение. Жёлтая листва, набухшие почки. Когда пронзаешь века и тысячелетия о точной калибровке не помышляешь.

Но вот появилась потребность двигаться мелкими шажками и прибывать в нужное место к определённому часу. Час ещё можно определить навскидку по солнцу, а как попасть в тот ли иной год, месяц, день? Мелодичный голос не объявляет нужную остановку, на небе не светятся, а на скалах не высечены цифры и даты. Попробуй вообразить, скажем, шестнадцатое мая тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. Какая ассоциация возникнет в голове? Никакой, кроме разве что листика в вымышленном календаре. Время невидимо, неслышимо, неосязаемо, а значит, и вообразить его невозможно.

Некоторые даты, впрочем, имели визуальную привязку. Битвы, коронации, цареубийства. Но, во–первых, почти все они являлись горячими точками истории, попадать в которые было мне не с руки. Как–то не вдохновляло оказаться между Людовиком и гильотиной, между баррикадами и жандармами, между двумя лавинами конницы, взявшими себе цвета, словно фигуры шахматной партии. Во–вторых, ассоциации, конечно, возникали, но картинка выходила безнадёжно фальшивой. Она заимствовалась главным образом из художественных фильмов, а те являлись сплошным враньём и бутафорией. Ледовое побоище снималось в бассейне, Лондон в Риге, Италия в Крыму, а Рим в Голливуде. Куда меня могло выбросить в итоге? На съёмочную площадку? Так ведь и туда не могло. Кинематографу предстояло возникнуть уже за запретным барьером. Ну, а, в–третьих, редкие известные мне эпохальные даты всё равно не покрывали потребностей. Битвы и революции происходили не каждый день и правителей убивали, прямо скажем, в весьма скромных количествах.

Перебираясь из Пскова в Нижний Новгород по старинке, то есть, выгребая на лодке от весны к осени, я провёл дорогой немало экспериментов. Благо время позволяло. И в переносном смысле и в прямом.

Сперва я попытался изучить природный календарь: всякое там цветение, время сброса листвы у определённых видов растений, пробуждение насекомых, гнездования и миграции птиц, но скоро признал этот путь тупиковым. Слишком большими получались отличия, зависящие как от местности, так и от "индивидуальных" особенностей года. Природа изменчива и август, дождливый в этом году, в следующем давит зноем.

Карта звёздного неба – метод, кстати, подсказанный гоблином – могла дать большую точность. Конечно, отследить ежегодное смещение звёзд человеческому глазу не по силам, зато оставались в запасе планеты, которые от того планетами и назывались, что шатались по небосклону. Хорошие познания в астрономии позволили бы определить дату. Одна беда – астрономию я знал слишком плохо, чтобы оперировать хотя бы месяцами и метод пришлось отложить до лучших времён.

В конце концов, всё устроилось помимо сознания и разработанных логических схем. Приставая к городкам и селениям, окликая встречные лодки и корабли, я спрашивал, какое теперь число и понемногу организм настроился, выработались рефлексы, как при езде на велосипеде, когда не думаешь о сохранении равновесия, а просто сохраняешь его. Я просто перемещался в то время, в какое хотел, а каким образом происходило чудо, так и осталось для меня загадкой.

Второй мустанг тоже проявлял норов. Пространство я покорил гораздо раньше, чем время и научился неплохо справляться с ним, но большинство приобретённых навыков, наработанных методов, в доиндустриальной эпохе оказались бесполезны. В отсутствие муниципального и междугородного транспорта, лифтов и эскалаторов, перемещения требовали иных привязок.

Для появления рефлекса подобного тому, что выработался от упражнений с датировками, необходимо было знать своё положение. А как его узнать? В отличие от даты, у прохожего не спросишь широту и долготу. В восемнадцатом веке этого не спросишь даже у просвещённого человека. Точные координаты вычислялись пока только для крупных обсерваторий, в каких годами наблюдали звёзды и планеты. Даже окажись у меня вдруг под рукой прибор Джи–Пи–Эс, толку от него не вышло бы. Луне ещё долго предстояло оставаться единственным спутником Земли. Впрочем, одно средство навигации в резерве имелось, однако, с весьма ограниченным ресурсом, и я сохранил его для более важной цели.

Так что о тренировках с позиционированием пришлось забыть, и в арсенале осталась всё та же пресловутая картинка, за которую могло зацепиться сознание. Но и тут оказалось не всё так просто.

Городские пейзажи срабатывали редко. Слишком много изменений в архитектурный облик привнёс двадцатый век. А любой поздний элемент, засевший в памяти, разрушал целостность картины. Псков стал скорее исключением из правила и во все прочие места я пробился, используя природные ландшафты, которые срабатывали надёжней. Горы не так подвержены времени как города. Приходилось, правда, учитывать, что данному методу соответствовали только скалы, возвышающиеся поблизости от берегов. Ко многим известным пейзажам невозможно пробраться на лодке, а мягкие породы имеют те же недостатки, что и человеческие селения. Они трансформируются. Крупные реки меняют русло, чуть ли не каждый год, а как представить очертания берегов за двести с лишком лет до собственного рождения?

Задача усложнялась тем, что в прежней жизни я слишком редко появлялся в Сибири. Поначалу моим полигоном стали мегаполисы, с их системой общественного транспорта, затем меня увлёк мир, спрятанный от сограждан за железным занавесом. Просторы собственной страны так и остались на периферии интересов.

Очень жаль, потому что стартовая площадка моей авантюры находилась в такой дыре, куда попасть своим ходом будет сложно и в счастливом будущем, а уж в середине восемнадцатого века путь туда занимал много времени и отнимал массу сил. Ближайшим из знакомых мне ландшафтов был только Байкал. Путь от него предстояло проделать обычным ходом. То есть как все.

Волшебных скакунов пришлось на время поместить в стойло.

***

Одинокий путник с небольшим мешком за плечами выглядел в этих суровых краях подозрительно и нелепо. Путешественника не ожидали на каждом перекрёстке бензоколонки с уютными кафешками и магазинчиками, здесь ещё не завели гостиниц, трактиров, и даже постоялые дворы встречались редко.

Неудивительно, что тут редко путешествовали верхом – много ли навьючишь на лошадку. Предпочитали вместительные повозки. Каждый старался прихватить с собой всё, что может понадобиться в пути, а поскольку дорога нередко занимала год, то приходилось помнить и о зимней стуже, и о летнем зное, о мошкаре и о распутице.

Откажись я от конспирации, у меня, наверное, достало бы наглости и безрассудства отправиться через Восточную Сибирь в одиночку. Гипотетически я мог выдержать такой путь. Натренированное тело могло делать по пятьдесят вёрст в сутки, а провиант не отягощал моего рюкзачка, так как кормёжка продолжала появляться по расписанию. Я был полностью автономен, и единственное что меня удерживало от авантюры, это нежелание раскрыть карты перед тайным надзирающим оком. Конечно, ещё оставались бескрайние болота, сложные для форсирования реки, крутые горы. Опасность нарваться на диких зверей, разбойников или мятежные племена была последней в перечне рисков.