Шпионы и солдаты - Брешко-Брешковский Николай Николаевич

Глянул вверх, в одном окне свет. Это хорошо, но это еще не все. Максим пересек двор и навел в кухне справки. Офицеры, оказывается, расположились во флигеле для гостей. Потребовали еще вина, разнесли погреб. Там у них Велля — через весь двор с криком волокли, Стасю затащили: "Не приведи бог, что творится… Даже близко подойти страшно!.."

Максим вернулся к заводу, толкнул большую тяжелую дверь и, освоившись с охватившей темнотою, поднялся по деревянной, винтом круглившейся лестнице. Узенькая полоска света. Максим постучал:

— Цо там такего? — недовольный голос Этцеля.

— Отчинит, пане, смертоубийство!..

Со звоном щелкнул замок. Франц Алексеевич подошел к двери.

— Ну?..

— Несчастье, пане, Янкелева дочка заризала старшаго офицера… Вас туда кличут.

Новость была ошеломляющая. Франц Алексеевич, вопреки обычной осторожности своей, впустил Максима в полутемную переднюю. Следующая комната — кабинет. Над письменным столом висел большой портрет Франца-Иосифа. Лампа с зеленым абажуром кидала на него мертвенно-холодные отсветы.

Максим, не теряя времени, охватил Этцеля крепким объятием, зажав его руки. Повалил и, надавливая коленом грудь, стискивая горло, допытывался:

— А теперь сознавайся, швабская псина, все равно один конец… сказал ты этим венграм про болото чи нет?..

Этцель бился, хрипел. Выкатившиеся глаза горели бешеной злобой… Максим при всей своей громадной силе с трудом удерживал под собою этого сухого, как скелет, человека. Быстрым движением охотник вынул из кармана своей свитки нож и приставил его к шее Этцеля.

— Будешь ты говорить?

— Я ниц не мувил про блото, не успел, ниц не мувил!.. Пусти меня, я тебе добре заплатит… — судорожно бился Этцель.

— Знаем твои платы!..

Рукояткой ножа Максим ударил Этцеля по голове. Еще и еще… Этцель затих и вытянулся, потеряв сознание. Максим сунул ему в рот его же собственный носовой платок и, как мумию, спеленал бечевкою обеспамятевшего австрияка. Осторожно спустился с ним по лестнице и — на завод. Приподняв медную крышку одного из перегоночных котлов, Максим бросил на дно Этцеля, а крышку — на свое место.

Вспомнив что-то, Максим вернулся на квартиру Франца Алексеевича, взял с собою его пальто, шляпу и погасил выгоравшую лампу…

К полудню приехал из соседнего местечка жених Велли. Этот молодой человек, румяный, безусый и в модном котелке с плоскими полями, был портной. Беззаботно помахивая тросточкой, направлялся он к дому Янкеля Духовного. И вместо радостной встречи — покойницкая. Жених увидел трупы Янкеля, жены его и Велли. Девушка, отпущенная ранним утром из флигеля пьяными мучителями своими, почерневшая, истерзанная, бросилась в пруд. Рыбаки вытащили из воды ее тело. Отец, мать и дочь лежали рядом на полу, средь неприбранных следов разгрома. Так застал их портной Исаак Варшавский. Он плакал и бился в жесточайшей истерике, а сердобольные люди отливали его водой. А когда он пришел в себя, то детские всхлипывания сменились у него проклятиями. Он грозил кому-то кулаками… Его значительно и сурово поманил к себе пальцем охотник и контрабандист Максим Недбай. Уединившись, они долго и настойчиво говорили. Вернее, говорил один Максим. И когда Максим кончил, слезы молодого человека высохли. Он, с решимостью кивнув головой, схватил Максима за обе руки и стиснул их… И это было похоже на клятву…

Три графа и барон поздно встали с тяжелыми головами. Глаза мутные. Граф Клечэ, смотрясь в овальное, вынутое из щегольского несессера зеркало, долго не мог понять, откуда взялись у него эти царапины, обезобразившие красивое лицо, и наконец вспомнил:

— Ах, это жидовка!..

Денщики на цыпочках, осторожно лавируя между валявшимися бутылками, саблями, гусарскими сапогами, биноклями, полевыми сумками, окачивали буйные головы своих господ холодной водою. Граф Клечэ велел принести себе из вьюков запасную венгерку вместо вчерашней с оторванным шнурком. Одевшись, прицепив сабли, офицеры, как ни в чем не бывало, направились в белый дом с "утренним визитом" к хозяйке.

Пройдя всю анфиладу, через пропахшую сигарным дымом столовую с паркетом в лужах застывшего соуса, через гостиную с простреленным портретом, они уперлись в закрытую дверь. Монументальный, считавшийся первым силачом в "самом аристократическом полку" Этчевери высадил дверь. В спальне пусто, открыто окно и не снята постель.

— Убежала, дура!..

— Тем хуже для нее!..

Офицеры принялись хозяйничать в спальне. Барон вскочил на широкую венецианскую кровать и, напевая "пупсика", отхватывал танец кэк-уок своими длинными, как спички худыми, обтянутыми в красные рейтузы ногами. Три графа занялись более существенным: стали обшаривать комод красного дерева, второпях не закрытый Анной Николаевной. Они нашли шкатулку в перламутровых инкрустациях с драгоценностями на несколько тысяч. Граф Чакки на правах старшего взял себе брильянтовое колье, предоставив молодым лейтенантам кольца, браслеты и броши…

Солнечный августовский день бесконечным казался. Офицеры велели оседлать коней. Надо проехаться по деревне. Вспомнили Этцеля — и его взять с собою, тоже кавалериста в прошлом. Но Этцеля не оказалось дома. По словам наученной Максимом прислуги, Франц Алексеевич уехал утром в соседнее местечко по какому-то делу и не возвращался.

На вымершей деревне — все живое попряталось, — офицеры застрелили несколько свиней и собак и довольные вернулись к позднему завтраку.

А вечером, когда всплыл над черным лесом узенький серп месяца, графу Чакки — он сидел на крыльце флигеля с сигарой — доложили, что его хочет видеть по важному делу какой-то еврей.

Это был Исаак Варшавский. Не глядя на ротмистра, чтоб тот даже средь лунного сумрака не мог видеть его глаз, Варшавский заговорил по-немецки.

Он хочет оказать важную услугу. Дело в том, что казачий патруль захватил перед вечером возвращавшегося из местечка в усадьбу Этцеля. Его приказано доставить в Луцк. Вместе со своим пленником они заночевали в соседнем лесу. Их выдали местные крестьяне. Если господин граф соблаговолит пройти к воротам, он увидит костер…

— А сколько их? — встрепенулся граф.

— Человек… человек пять… — запнулся Варшавский, боясь более крупной цифрою напугать венгерского офицера.

Граф кликнул из флигеля валявшихся на кроватях лейтенантов, и все они вместе прошли к воротам. Действительно, за версту приблизительно, у самой опушки леса, горел костер. Горел меж деревьями, таинственно и одиноко.

— Господа, мы окружим их и часть перебьем, часть возьмем в плен! Это будет первое наше боевое крещение, — воскликнул ротмистр.

— Второе, — поправил барон, намекая на расправу с винокуром и его женою.

Охваченные боевым пылом, от радости ног не чуяли под собою. Они захватят в плен казаков! Шутка ли, этих самых легендарных казаков, о которых идет такая слава!..

Развернутый лавою эскадрон с офицерами во главе двинулся на болото, подвигаясь к лесу. Он окружит казаков со всех сторон, лишит их возможности бегства. Огонь костра был путеводной звездочкой. Эта неосторожность погубит их… Гусары шли рысью, придерживая сабли… Но чем дальше, тем становилось тяжелей лошадям. Они увязали в густом, засасывающем болоте. Рысь волей-неволей сменилась медленным, мучительным шагом. Кони проваливались, разбрызгивая вокруг себя тучи грязи…

Ужас охватил и офицеров, и солдат.

— Назад!..

Но было уже поздно возвращаться. Лошади с тревожным фырканьем застревали по брюхо в тине. И это в каких-нибудь двухстах шагах от берега. Всадники, чуя медленную гибель, надеясь на более легкий вес свой, прыгали в болото. Но сделав два-три шага, сами провалились в эту втягивающую неумолимую трясину. И дикий, животный крик стоном повис над предательским болотом… А там впереди, у опушки леса, разгорался заманчивый костер, освещая черные сосны искрящимся пламенем своим…

Все отчаянней и безнадежней крики… Все глубже погружались в тину и люди, и лошади…