Границы памяти - Ян Кириллов

Фред немного привык и, подобно служителям, перестал обращать внимание на толпу, просто радуясь празднику.

— Напоминает Рождество, — заметил Фред, оглядывая цветные огоньки.

— Что, простите?

— Рождество. В том мире у меня было не так уж много счастливых дней. Только один день в году я радовался по-настоящему. Двадцать пятого декабря. Мачеха Стоун тогда становилась доброй и мы даже с ней не ссорились. Она красиво одевалась, была такой ласковой, милой. Она угощала меня конфетами. Особенно я любил такие леденцы, в виде трости. Знаешь? Ну, ты, наверное, их не видел никогда. Люблю Рождество! Ненавижу свой день рождения, и все остальные праздники, но вот его... да.

Однако Фред ещё больше загрустил при воспоминаниях о Рождестве. Ему казалось нелепым, неправильным и абсурдным отмечать этот праздник с мачехой Стоун, когда все остальные дети проводили вечера со своими родителями. Он не хотел признаваться, но именно Рождество было для него самым грустным, самым тяжёлым из всех праздников.

Пальцы Фреда замёрзли, несмотря на то, что вечер был тёплым. Прохлада северного ветра прошла, и последняя снежинка растаяла в небе. Снова напомнил о себе субтропический климат.

— А что это за праздник?

— День окончания Великой Межмировой войны, — пояснил Мэй. — Самой страшной в истории человечества. Она длилась двадцать пять лет и погубила больше миллиарда жизней.

В груди у Фреда похолодело.

— Миллиарда?!

Совсем по-другому воспринимались теперь случайные прохожие, что останавливались посреди улицы, чтобы обняться. Даже захотелось прижать кого-нибудь к своей груди, пожелать счастья и мира. Но, несмотря на праздник, люди сторонились Фреда: слухи, что этот иномирец — кандидат на признание реинкарнацией Инкрима — не обошли ни одного жителя.

— Расскажи мне об этой войне.

— Я вам не расскажу. Я вам покажу!

На площади в западно районе это время вот-вот должна была начаться пантомима. Фред и Мэй поспешили, чтобы успеть к её началу. Как объяснил по дороге Мэй, действие пантомимы разворачивалось во Вторую Эпоху Эйров, три тысячи лет назад.

— А мы живём в какую эпоху?

— Третья Эпоха Эйров, пятьсот двадцать шестой год.

Добрались до площади. К этому времени как раз показывали смерть царя Вепря, которая многими считалась отправной точкой на пути к Межмировой войне. Актёры, облачённые в наряды, напоминающие античные, скорбели над мёртвым телом, накрытым голубым саваном.

— Голубой у нас считается траурным цветом, — дал комментарий Мэй.

Тело царя плавно опустили под сцену. После этого свет на сцене погас на несколько секунд, а затем начался новый акт. Всё окрасилось алым, и на сцене появились восемь мужчин в масках животных, облачённые в панцири и вооружённые короткими мечами. Среди масок Фред тут же распознал ежа и зайца, потом ворона по длинному клюву, напоминающему маску чумного доктора, а после — медведя, лиса и орла. Ещё один зверь остался загадкой. Также была одна птица с коротким клювом, но поскольку в птицах Фред разбирался слабо, пришлось обратиться к ходячему либретто.

— Мэй? Кто это?

— Наследник престола — Соловей. Он взошёл на царство после смерти отца — Вепря, но семеро удельных князей остались недовольны. Они объявили войну Соловью, и началась легендарная осада Симмаратана.

Фред не особо внимательно следил за зрелищем — его куда больше интересовало, какого зверя изображал седьмой из удельных князей.

«Броненосец? Панголин? Росомаха? Чёрт его поймёт».

Пантомима затянулась, и Фред начал осматриваться в поисках красивых девушек. Таких оказалось на удивление много — едва не каждая третья. Единственной трудностью было то, что Фред не знал языка.

— Мэй! — перекричал он музыку и толпу. — Как сказать «привет» на вашем языке?

— Что? — поглощённый действием пантомимы, служитель Культа отвлёкся неохотно. Берроу повторил вопрос.

— Зачем тебе сейчас?!

И толпа, и сцена, в этот миг осветилась ярким голубым. Пантомима подошла к ещё одному трагичному моменту, причём куда более драматичному — казни Соловья. С девушками во время этого эпизода говорить было бесполезно — их взгляды были направлены только на сцену. Многие из них плакали.

С актёра сняли птичью маску, обнажив прекрасное лицо юноши, в голубых глазах которого застыла бесконечная скорбь. На мгновение холодок пробежал по спине Берроу. Актёр был непозволительно хорош в этой роли. Десятки девушек протянули вперёд руки с платочками, будто преподнося подарок актёру, и этот жест был понятен без пояснений. Многие отвернулись, когда Соловья начали пронзать копьями. Одно за другим, в его бледное тело вошло четырнадцать копей. Когда семеро палачей разошлись, Соловей упал на колени и окинул зрителей прощальным взглядом. Душа покинула его, оставив пустую оболочку, и безжизненное тело рухнуло набок. В это невозможно было не поверить — актёр, казалось, умирал тысячи раз и, будто в первый и последний раз, умер на сцене.

Дальше семеро в масках животных бились между собой: то трое против четверых, то внезапно двое на двое на трое, по пятеро против двоих. Так и не решив, кто из них сильнее, они разошлись, и сцена окрасилась в разные цвета. Пока это происходило, Фреда не покидало чувство утраты — настолько врезался образ.

— Дальше — восстание тархамэлитов, — шепнул Мэй.

Самая горькая часть пантомимы прошла, и толпа заметно расшевелилась.

До появления Инкрима Фред не дотерпел — он был измотан за полный впечатлений день, и решил уйти домой спать пораньше.

«Домой, — поймал он себя на мысли. — Я уже называю