Река - Кетиль Бьёрнстад

В этот вечер я не принимаю душ. Даже не чищу зубов. В этот вечер я падаю на кровать одетый и засыпаю мертвым сном.

Слюнявый и дурно пахнущий Шуберт

Меня будит Шуберт, но сон все еще продолжается. Шуберт сидит в своем сильно потертом костюме и грустно на меня смотрит. Заметно, что он живет без женской заботы, что вечера и ночи проводит с друзьями, которые боготворят его, но легко могут и изменить.

— Что тебе нужно? — спрашиваю я, приподнимаясь на кровати.

— Хочу послушать ту музыку, которую ты играешь, когда занимаешься. Ту, которую я еще не написал.

— Зачем это? — растерянно спрашиваю я.

— Чтобы ты прислушался к своему сердцу.

— Но тебя нет в моем сердце.

— Неужели?

— То есть, я понимаю. Конечно, есть. Вместе со своей музыкой.

— Вот именно, я пришел к тебе из-за музыки.

— Сердишься, что я не буду играть твои вещи на своем дебюте?

— Чего мне сердиться? Бетховен более великий, чем я.

— Ты так думаешь? Вас можно сравнивать? Если бы я играл на смычковом инструменте, я бы выбрал твой квинтет до мажор.

— Спасибо. Приятно слышать, но это не имеет значения. Мы с Бетховеном лежим рядом на Центральфридхоф в Вене. Ты это, конечно, знаешь. Это было последнее, что я сказал своему брату Фердинанду. Положите меня рядом с Бетховеном. Тогда он лежал на сельском кладбище в Веринге. Нас обоих перенесли в Вену. И здесь же, рядом с нами, лежит Брамс. Это приятно, нам надо еще многое обсудить. Нам троим не слишком везло с женщинами, ты это знаешь. Но меня удивляет, что делает в нашем клубе Иоганн Штраус Второй.

Я смотрю на него в немом изумлении: действительно ли великий Франц Шуберт находится в моей комнате, в Аниной комнате? Может, я понемногу схожу с ума? Нет, он действительно здесь, в моем сне. Но у него такой жалкий вид, эти болячки, вызванные сифилисом, которым он заболел в двадцать пять лет. В течение шести лет, до его смерти в тридцать один год, его травили ртутью, потому что в то время сифилис лечили ртутью. И вот он сидит тут — руки его не слушаются, голова, точно обручем, схвачена болью, к тому же у него болят суставы и не совсем связная речь. Он раздражителен, я понимаю, что мне следует соблюдать осторожность и не противоречить ему. Но самое неприятное в Шуберте — это сыпь и избыток слюны. Из уголков рта у него течет слюна, но он этого не замечает. Лицо багровое, на лбу и на щеках пятна. Таков результат счастья, купленного дорогой ценой, — случайная связь с бедной женщиной в 1822 году. И еще от него дурно пахнет. Может быть, хорошо, что Аня ничего этого не видела?

— Но это того стоило? — спрашиваю я.

— Чего? — Шуберт непонимающе смотрит на меня. — Акта любви?

— Нет, не этого. Испорченной жизни.

— Разве мне было плохо с моими друзьями? Мы замечательно проводили время.

— Не сомневаюсь, но разве ты не вел вечную борьбу с бедностью? Музыка должна приносить радость, но для тебя она стала причиной безутешных страданий. Ты мог бы зарабатывать и другим способом.

Шуберт с удивлением смотрит на меня:

— Тебя интересуют такие вещи? Ты думаешь о расходах? Об издержках?

— Аня Скууг умерла из-за этих издержек. Заплатила своей жизнью, а это высокая цена. Ты, впрочем, тоже. На это мое внимание обратила Ребекка Фрост. Так ли уж на самом деле важно искусство? Я слушал Третью симфонию Малера, а мог бы в это время прогуляться по лесу. Разве прогулка по лесу дала бы мне меньше?

— Ты так думаешь? — Шуберту трудно говорить. Он запинается, как старик. У него немеет язык, тоже из-за отравления ртутью. — А ты представь себе, что никакой музыки не существует. Недавно ты открыл для себя Джони Митчелл. Мне она нравится. Если внимательно послушаешь, ты найдешь сходство между ее и моей музыкой, хотя от Канады до Австрии очень далеко. А если бы ты ее не знал?

Если бы гулял по лесу без меня, без Бетховена, без твоего любимого Брамса? Гулял, и в голове у тебя не звучала бы никакая музыка? Это рассуждение можно продолжить. Ты идешь по лесу, не вспоминая ни об одной книге, ни об одной картине, ни о скульптуре, ни о спектакле, ни о балете, которые ты видел. Вообще не думая об искусстве. Его не было бы в твоей жизни. Только ты и природа. Как по-твоему, может, тебе чего-то не хватало бы? Напоминания о чем-то человечном? Некоторым людям природы бывает достаточно.

Но и природа зависит от глаз, которыми на нее смотрят, от человека, который размышляет, от чувств, которые возвышаются над нашими буднями. Для меня никогда не существовало вопроса выбора. Выбор уже был сделан, потому что я — человек. Не каждый может быть композитором.

Но не каждый может быть и крестьянином. Кто за нас выбирает? Чего мы ищем, счастья? Хотим жить хорошо, просто и приятно любой ценой? Или тоскуем по чему-то более осмысленному?

— И ты считаешь музыку достаточно осмысленной?

Шуберт не отвечает. Он смотрит на свои ноги. Изо рта у него капает слюна. Он некрасив, этот мертвец, которому всего тридцать один год, и он это знает. На кладбище он лежит рядом с Бетховеном. Он нетребователен. Нетребователен в любви. Нетребователен, когда речь идет о его известности.

— Сыграй то, чего я еще не написал, — просит он. — Дай себе время внимательно прочитать ноты. Тогда все остальное будет просто.

На Брюнколлен с Марианне Скууг

Проснувшись утром, я выглядываю в окно и вижу высоко в небе какую-то птицу. Сначала мне кажется, что это дрозд. Потом я понимаю, что птица летает слишком высоко.

Это ястреб.

Он ждет меня.

Он уже ждал меня раньше. Он видел меня вместе с Аней. Он знает, о чем я думаю, что делаю.

Он здесь, чтобы предупредить меня.

Он предупреждал меня обо всем тяжелом, что случилось в моей жизни. Он появляется только в серьезных случаях. Значит, сейчас происходит что-то серьезное?

Я иду в ванную и там понимаю, что вчера вечером выпил слишком много вина. Потом вспоминаю сон о Шуберте. Мне немного неловко разговаривать с мировыми знаменитостями, даже во сне. Он был так откровенен, говорил так прямо. И в то же время был так болен.

Аня тоже была больна, думаю я. И сегодня мне предстоит говорить с ее матерью о сложных вещах. Она уже встала. Зеркало в ванной запотело, пол в душевой кабине — мокрый. И пахнет ландышами.

Я смотрю на часы. Уже больше одиннадцати. В нашем договоре ничего не сказано о субботах и воскресеньях. Поэтому я считаю, что на эти дни распространяются правила будней. Я спускаюсь в кухню, Марианне все еще сидит за столом. На ней белая блузка и синие джинсы. Волосы закручены на затылке в тугой узел. От этого лоб кажется больше. Видны красивые углубления на висках. И она выглядит моложе.

— Я могу подождать, — говорю я.

Марианне поднимает на меня глаза, она бледная и усталая, но улыбается мне светлой Аниной улыбкой.

— Нет. Садись и ешь, если хочешь. В выходные дни будем делать так, как нам удобнее. Ведь мы с тобой не испытываем отвращения друг к другу?

Не знаю, что на это ответить.

— Я, во всяком случае, вытерплю твое присутствие, — говорю я с осторожной улыбкой.

Я жду, что она что-нибудь скажет о вчерашнем вечере. Но она молчит. Может, мне следует начать первым? Поблагодарить за песни, которые я вчера слушал благодаря ей? За мини-портрет?

Нет. Лучше ничего не говорить.

Она читает «Афтенпостен», читает о трех пассажирских самолетах, которые угнали и вынудили приземлиться на Ближнем Востоке.

Мне приятно сидеть с ней за столом напротив друг друга, завтракать и молчать. Так я мог бы сидеть и с Ребеккой.

— Между прочим, спасибо за вчерашний вечер, — вдруг говорит она и отрывается от газеты. — Было очень приятно.

— За ночь, — поправляю я. — Мне надо было бы лечь раньше, но тогда я не услышал бы Саймона и Гарфанкла.

Она кивает.

— Тебе понравилось?

— Мне нравится все, что слушаешь ты, — говорю я.

— Слышали бы тебя сейчас Брур и Аня! Моя музыка не имела у них успеха.

— A «Bridge over Troubled Water»?

— Они слушали с уважением, но думали всегда о другой музыке.

— Из вас троих ты была самая молодая.

— Наоборот, старая.

— Во всяком случае, ты была очень молодой, когда родила Аню.

— Это верно. Мне было столько же, сколько сейчас тебе.

— Поэтому ты и осталась молодой.

— Не уверена, — твердо говорит она. — Я уже не молодая. Если бы ты только знал… В течение этого лета я стала немолодой женщиной, лишенной иллюзий. Это грустно, но ничего не поделаешь. Единственное, что привязывает меня к жизни, это моя работа.

— Я тебе не верю, — говорю я. Сегодня я чувствую себя сильным. Вчерашний вечер и сон о Шуберте преобразили меня. Я опять обрел веру в то, что все можно начать с чистого листа, в то, что у меня есть новые возможности.