Когда мы перестали понимать мир - Бенхамин Лабатут

в альпийской коммуне Ароза. Он не раз возвращался туда в последующие годы, когда здоровье ухудшалось. В свой первый приезд Шрёдингер проходил лечение высотой в тени пика Вайсхорн. От болезни не осталось и следа, однако пребывание в санатории дало необычный побочный эффект, который не мог объяснить никто из врачей: у него развилась практически сверхъестественная слуховая гиперчувствительность.

В 1923 году Шрёдингеру исполнилось тридцать семь, он обосновался в Швейцарии и наконец зажил спокойно. У них с Аннемари было много любовников, но супруги принимали неверность друг друга и жили в мире. Мучило Шрёдингера лишь одно: он понапрасну растрачивает свой талант. Его интеллектуальное превосходство проявилось уже в раннем детстве: в школе он всегда получал самый высокий балл, и не только по любимым предметам, а по всем без исключения. Шрёдингер знает всё – одноклассники принимали это как должное. Много лет спустя один из товарищей ученого вспоминал: лишь на один вопрос учителя Эрвин не смог ответить – не назвал столицу Черногории. Слухи о его гениальности ходили, даже когда он поступил в Венский университет, там товарищи называли его не иначе как «тот самый Шрёдингер». Он с жадностью впитывал любые знания из всех областей науки, включая биологию и ботанику, а еще с одержимостью изучал живопись, театр, музыку, филологию и классическую философию. Благодаря его неудержимому любопытству, помноженному на очевидные способности к точным наукам, преподаватели предрекали ему блестящее будущее. Однако со временем «тот самый Шрёдингер» превратился в самого заурядного физика. Он не опубликовал ни одной выдающейся статьи. У него не было братьев, детей у них с Анне тоже не было, и если он умрет сейчас, его родовое имя исчезнет навсегда. Биологическое и интеллектуальное бесплодие заставило его задуматься о разводе. Что, если он всё бросит и начнет заново? Что, если бросит пить и перестанет гоняться за каждой юбкой? Что, если бросит физику и посвятит себя другой своей страсти? Почему бы и нет? Он думал об этом бо́льшую часть года, но дальше ссор с женой, которые становились всё более ожесточенными, не заходило. Шрёдингер пользовался тем, что она крутила головокружительный роман с его коллегой из университета, голландским физиком Петером Дебаем. От будущего Шрёдингер ничего не ждал, жизнь казалась ему серой и однообразной, и тогда он снова впал в апатию, которая чуть не добила его в годы войны.

В тот момент декан факультета пригласил его провести семинар на тему гипотезы де Бройля. Шрёдингер взялся за подготовку с не меньшим энтузиазмом, чем в годы студенчества. Он изучил диссертацию французского коллеги вдоль и поперек и, как Эйнштейн, сразу же признал ее потенциал. Наконец Эрвин нашел, куда направить свою энергию, и во время выступления распустил хвост перед профессорами кафедры физики, как если бы защищал собственную диссертацию. Квантовая механика вызывает много проблем, но ее можно усмирить по классической схеме, объяснил он. Не нужно менять основы дисциплины, чтобы исследовать другие явления. Не нужно выдумывать одну физику для больших объектов, а другую для маленьких. Тогда никому из нас не придется применять ужасные расчеты этого проклятого вундеркинда Вернера Гейзенберга! – сказал Шрёдингер, рассмешив коллег. Если де Бройль прав, у явлений атомного уровня есть кое-что общее, или даже, осмелился предположить Эрвин, они могут быть проявлением вечного субстрата. Шрёдингер уже заканчивал выступление, как вдруг Дебай прервал его. Этот взгляд на волны, сказал он, довольно тупой. Одно дело – сказать, что материю можно представить в виде волн, а другое – описать их. Ели герр Шрёдингер претендует на то, что его доказательства точны, нужна формула. Без нее диссертация де Бройля, как французская аристократия, – очаровательна, но бесполезна.

Шрёдингер вернулся домой как в воду опущенный. Может, Дебай и прав, но повел он себя грубо и напыщенно, и сделал это нарочно. Чертов голландец! Шрёдингер никогда его не любил. А как он смотрит на Анне! Ладно он, она-то как смотрит на него… «Подонок! – закричал Эрвин, запершись в кабинете. – Leckmich am Arsch! Friss Scheiße und krepier![11]» Он бил ногами мебель и швырялся книгами, пока приступ кашля не повалил его на колени. Шрёдингер тяжело дышал, опустив голову к самому полу и зажав во рту носовой платок. Когда он достал платок, то увидел пятно крови, огромное, как роза с раскрывшимися лепестками. Ошибки быть не может: у него рецидив туберкулеза.

Шрёдингер приехал в санаторий «Вилла Гервиг» незадолго до Рождества и поклялся не возвращаться в Цюрих без уравнения – нужно заткнуть за пояс Дебая.

Он разместился в той же комнате, где и обычно – по соседству с дочерью директора Отто Гервига. Директор разделил санаторий на два крыла: в одном располагались тяжелые больные, в другом – такие как Шрёдингер. Доктор Гервиг в одиночку растил дочь, его жена умерла при родах. Девочка болела туберкулезом с четырех лет, и отец не мог себе этого простить: она выросла, ползая между больными. Теперь она была подростком и успела повидать сотни смертей от того же недуга, каким страдала сама. Быть может, поэтому от нее исходило нечеловеческое спокойствие, прозрачная и совершенно неземная аура, которая менялась лишь во время приступов, когда бактерия расцветала у нее в легких. Тогда девушка превращалась в собственную тень в перепачканных кровью платьях, а ключицы так сильно выступали, что, казалось, вот-вот прорвут кожу, как молодые оленьи рога, когда растут по весне.

Шрёдингер познакомился с дочерью доктора, когда ей было всего двенадцать, но даже в столь юном возрасте она его покорила. В этом Эрвин ничем не отличался от остальных пациентов; все были точно околдованы ею, и течение заболевания у них будто синхронизировалось с ее состоянием. Отец находил такое совпадение самым загадочным из всех, что он наблюдал за свою карьеру. Ему было с чем сравнивать. В мире животных достаточно загадок: мурмурация скворцов, подобное оргии появление цикад из-под земли, внезапное перевоплощение саранчи, робкого насекомого-одиночки, которое меняет внешний облик и повадки и превращается в прожорливую тучу, способную стереть с лица земли целые области, а потом умирает, подарив экосистеме столько питательных веществ, что голуби, вороны, утки, сороки и дрозды объедаются до отвала. Когда дочь была здорова, доктор был готов побиться об заклад, что не потеряет ни одного пациента, но когда ей становилось хуже, он знал: скоро в лечебнице освободятся койки. Болезнь в одночасье меняла облик девочки: она таяла на глазах, теряя едва ли не половину своего веса, светлые волосы истончались, как у новорожденной, а кожа, и без того мертвенно-бледная, становилась практически прозрачной. Она блуждала между миром живых и мертвых, из-за чего лишилась всех радостей детства, но приобрела мудрость, несвойственную детям