Магическая медицина - Дмитрий Соколов

Это даже если любит своего.

А если не любит.

Про Олю это очень трудно было бы сказать в то время. В том смысле, что она своего мужа, конечно, любила — как любят работу те, кто ее никогда не меняют. По факту. Или не любила. Ей, может быть, не с чем было сравнивать, в ее семье всегда было мало любви, а много «долга» и скандалов. Такой тихий у нее был голосок, что она и сама его вряд ли слышала. Наверное, не только голос горла, но и голос сердца. Любит — не любит — плюнет — поцелует.

В того мужчину она очевидно влюбилась, и вот когда это стало совсем очевидно, он, как нормальный человек, испугался. Он стал строить дистанцию, когда она страстно хотела ее сокращать.

Впрочем, я плохо представляю себе, что значит «страстно» в ее тогдашнем состоянии.

Ее страсти стали выражаться не в признаниях и полетах души, а в том, что она постепенно перестала есть и спать.

Так, в принципе, уходят из жизни.

«Ну, — говорят, — пока, жизнь! Что-то ты мне не очень понравилась. Какая-то ты — неудовлетворительная. Хреновая ты какая-то. Как тебя сделать получше — я не знаю, а что знаю, того боюсь. Так я лучше, того, пойду потихонечку. Глядишь, перерожусь как-то удачнее».

И тихонько уходят.

Опять я ерничаю, простите меня, пожалуйста. Корежит меня эта история. Раньше было скучно, сейчас станет страшно.

Неделю где-то она почти не ела и почти не спала. Никто не проверял — это с ее слов. Окружающие ничего особо не замечали. Пока однажды, после бессонной ночи, сон не стал настигать ее наяву. Это как осознанное сновидение, только наоборот. Она стала видеть, как всходит «ночное солнце». Как внутри нее растет плод, и это — будущий мессия. Заехавшего за ней отца она не узнала, это был чужой человек. А когда в приемном покое психбольницы ее спросили, какой сейчас год, она назвала год своего рождения.

Так начался ее первый «кризис», бредовые состояния. Мужа и прочих членов семьи она не узнавала. Дочку вроде узнавала, но считала, что та — наездница или коляска, а сама она — лошадь; поэтому она становилась перед дочкой на четвереньки и фыркала. Несостоявшийся любовник тоже приезжал к ней, и его она тоже вроде узнала, но упорно называла Иегудой (дело происходило в Израиле и поэтому не резало ничей слух; как никто вроде и не разглядел очевидного смысла).

Вообще в ее галлюцинациях, на мой взгляд, смысла было предостаточно. Самый центральный повторявшийся образ — что она рожает мессию или рождается сама — на мой взгляд, совершенно определенно означал перерождение ее личности.

Через несколько недель из больницы вышел во многом другой человек.

Хотя она была здорово ослаблена физически, энергия просто сочилась из нее. Она была полна новых планов. Она стала переделывать свою квартиру, учиться на водительские права, покупать новую одежду. С «Иегудой» у них было несколько очень ярких для них обоих встреч. Я не видел ее тогда, мне писали наши общие друзья. Все, впрочем, были слишком напуганы, чтобы видеть что-то хорошее. «Слава Богу, выжила». О родственниках и говорить нечего: они боялись теперь каждого ее шага.

На полтора где-то месяца хватило ее импульса новой жизни.

И постепенно он угас.

Никто вокруг «не хотел» новую Олю. Оля со своими собственными желаниями совершенно не вписывалась ни в собственную семью, ни в семью своих родителей. «Боясь» за нее, ей старались отрезать любые дела и свободы. Ну, и недо-любовник опять испугался («за свою семью») и перестал с ней встречаться.

И она сама погасла. Ей стало все равно.

Спустя два месяца после первой госпитализации наступила вторая. Это было уже совсем другое состояние. Никакого особого бреда, просто сплошная депрессия. В первый раз она очень старалась не глотать никаких таблеток. В этот раз ей скормили и вкололи немеряно антидепрессантов и кто-знает-чего-еще. Уже в больнице у нее появились состояния, когда она замирала и лицо сковывала мертвенная гримаса, а глаза уходили под лоб. Это продолжалось обычно пару часов и было — по ее рассказам — очень больно.

Так она и попала ко мне, сразу же исполнив свой коронный номер.

Пару недель я занимался с ней простым психоанализом. Мы восстановили ее жизнь, отношения с родителями (от которых она по-прежнему стремилась отдалиться, хотя принимала существенную помощь), с мужем (которого к этому времени она очень ощутимо не любила, а он — как выяснилось потом — уже вовсю встречался с новой женщиной, к которой вскоре ушел). Особой загадки нигде не было, но и жизни не было тоже. Я пытался расшатать ее «черноту», найти какие-то искорки желаний. Так выплыла основная метафора нашей работы: «три маски». Синяя, красная и желтая маски обозначали основные состояния души. «Синяя маска» была наполнена грустью и депрессией, и о ней Оля могла говорить часами. «Красная» обозначала деятельность, и кое-как она функционировала, хотя слабо. «Желтая» была призвана обозначить радость жизни, но о ней Оля только молчала. Я пытался пару раз разыграть театр этих масок; Оля отлично и подолгу играла синюю, малоубедительно и тихо играла красную, а на желтой замирала и сыграть ее не могла даже полминуты.

Что, собственно, и следовало ожидать.

Еще через недельку она меня мало-помалу порядком достала. Если я не напоминал ей о времени занятий, она на них не выходила. По хозяйству почти ничего не делала. Ни малейшей инициативы на занятиях не проявляла. Желтую маску играть отказывалась даже экспериментально. Ребенком почти не занималась, и та носилась одна по всей деревне.

Я понял, что если ничего не делать, то всё останется примерно там же.

У меня было стойкое ощущение, что Оля делает только ту работу, которая для ее депрессии безопасна, а как только появляется хоть малейшая надежда что-то изменить, она все убивает полной пассивностью. Мало того, что ее надо было тащить, она еще и тащить себя позволяла не везде. Так она отказалась (конечно, не активно, а просто дооолгим молчанием) заниматься психодрамой. Затем гипнозом.

Оставалась примерно неделя (дата ее отъезда была заранее оговорена), и отношения между нами довольно-таки испортились. Чем сильнее я настаивал, чтобы Оля хоть что-нибудь делала, тем сильнее она тормозила. А я, не будучи гуманистом (то есть любителем беспомощных жертв неизвестно чего), начинал рычать в ее сторону. Пока про себя.

В тот день, о котором я хочу рассказать, вечером ко мне должны были прийти гости. За пару часов до этого мы должны были устроить свою «сессию психотерапии», но Оля на нее не вышла. Когда я зашел к ней в комнату, она сидела в позе своего любимого приступа: глаза наверх, руки дрожат. Обычно подразумевалось, что в этих состояниях с ней не разговаривают. Но тут я заговорил. Сказал, что если мы ничего не будем делать, то все так и останется, и через несколько дней она уедет в прежнюю свою жизнь. Оля страдальчески морщила лицо и почти не отвечала. Я сказал: давай работать прямо сейчас. Она еле выговорила: я не могу, у меня приступ. Я сказал: по фиг приступ, я хочу поговорить с той частью твоей личности, которая насылает эти приступы. Она постаралась мне показать, что ни на что не способна. Но я сказал: разговаривать с тобой все равно особого смысла нету. Я хочу поговорить с источником приступов. Пусть она отвечает мне независимо от тебя. «Как?» «Да примерно так же, как она общается с тобой. Я буду задавать вопросы, и если ответ будет «Да», то боль будет усиливаться. Если «нет» — ослабляться. А ты будешь только показывать, боль сильнее или слабее».

Оля не выразила восторга от идеи, но на это я и не рассчитывал. С одной стороны, это известная идея идеомоторных и идеосенсорных ответов, используемых в гипнозе. С другой стороны, возможно, сигнал можно было взять не такой жестокий. Потому что на время я как бы объединился с болью против Оли. Когда она (в чем я не сомневался) стала «халявить» (говорить, что не различает сигнала), боль, по моей просьбе, била ее как током.

Через четверть часа разговор у нас наладился. Я разговаривал с некой частью личности фактически напрямую, минуя слабую Олину волю. У меня самого были по этому поводу довольно странные ощущения. Не знаю, на что это похоже — может быть, на то, как женщина в постели просит ее побить или разыграть изнасилование. Она как бы расщепляется на боль и страсть. Признаться, я не раз в таких моментах в жизни «тормозил» и не мог достойно сыграть роль насильника и садиста.

Но в этот раз всё получилось гораздо лучше.

Боль рассказала мне (ответами «да» и «нет», как в детских играх), что желать Оле вообще не положено. Нельзя. Что решение такое было принято в четыре года, когда она была на морском берегу с папой. Папа тонул, а когда вылез, то Оля попросила купить ей мороженое. Папа накричал на нее, и Оля решила больше вообще никогда ничего не хотеть. Аминь.

Не правда ли, редкостный бред? Под окном, между тем, собрались гости и звали нас к себе. Но я, конечно, постарался довести разговор до конца. А когда он закончился (боль «рассказала» про пляж и мороженое и затихла), я еще раз коротко повторил содержание этого рассказа Оле. Чтобы она сознательно его запомнила. Она сидела в кресле совершенно обалдевшая и измотанная.