Маркета Лазарова - Владислав Ванчура

Маркета упала ничком и молится — послушайте, о чем ее молитва.

«Боже, ты, что смилостивился над окаянными грешниками, смилуйся над Миколашем. Ниспошли ангела, пусть коснется его плеча и стукнет в шлем, под которым укрыта упрямая его голова. Сделай так, господи, чтоб утвердился он в своей любви, чтоб одолел он львенка в своем сердце и позволил доброте направить себя. Мне же, господи, дай веру, что после всех наказаний за грехи мои узрю я порог рая, мотылька либо мушку, которые для услады души порхают над адовым бессмертником».

Маркета молится, не подымаясь с земли; мимо нее прошла ключница и, воротившись к остальным сестрам, сказала:

«Сестры, сестрички, перед калиткой, что у восточных ворот, лежит на земле девушка. Заметила я, что на ней мужицкая одежда, да не мужицкое у нее лицо. Наверное, это кающаяся грешница; видно, исповедник послал ее сюда, дабы поплакала она перед нашим храмом. Пойдемте, спросим мать настоятельницу, не позволит ли она ввести незнакомку во храм либо в келейку».

Две либо три монахини тотчас отделились от остальных и отправились к настоятельнице святой обители и рассказали ей все, что поведала им ключница. Настоятельницу, о которой пойдет речь, звали Блажена. И было ей не более двадцати шести лет от роду. Кажется, она весьма знатна, и каждый ее год в монастыре можно считать за два, если иметь в виду ее мудрость и силу духа. Регенсбургский архиепископ, услышав как-то ее чудную речь, легко извинил ее юный возраст, и уже три года тому назад стала она настоятельницей монастыря. Это была неслыханная удача! Вот это мать настоятельница, говорю я вам! Вот такая мне по нраву!

Не дай бог, чтобы вы усомнились в ней, полагая, что прелесть несколько мешает ей быть строгой. Она открытыми глазами смотрит на мир. В ее обители царит бог и его пресладкий разум. Тут не происходит ничего непредвиденного и страшного. Сад потихоньку растет, здесь царит мир и спокойствие.

К этой-то настоятельнице Блажене и пришли в тот день монастырские сестры, и сказали ей:

«Мать настоятельница, у врат обители лежит девушка, не решаясь войти. Что нам ей сказать? Она и к нам не идет, и не уходит».

«Скажите, пусть войдет».

Услышав ответ настоятельницы, сестры пошла к Маркете, и подняли ее, и побуждали делать то, что принято считать разумным. Две монахини шли с ней рядом, но ни одна не признала Маркету Лазарову. Так она была непохожа сама на себя! И ничем не напоминала ту счастливую девушку, которая наведывалась к ним в обитель, где вскоре сама будет послушницей. Маркета очутилась в горнице, и все расспрашивают ее и пристают с вопросами. Две либо три бабки с ханжескими рожами пытают ее с особым пристрастием, словно писцы у господа бога. А остальные? Остальные приветливы, как приветливы бывают приятельницы. Маркете стыдно назвать свое имя. Да это и не нужно. Настоятельница просит сестер оставить их наедине, а оставшись с глазу на глаз с Маркетой, говорит ей: «Я узнала тебя, Маркета Лазарова, в ту же секунду, когда твои губы готовы были произнести твое имя. Ты превозмогла стыд. И этого довольно господу, который подсказал мне, кто ты, а для меня этого довольно вдвойне. Ведь я его служанка. Не рассказывай о своем прегрешении. Мне оно известно. Монастырь Успения расположен в краю Оборжиште и Рогачека. И мы наслышаны о том, что произошло. К сожалению, я не исповедник и не дам тебе ни утешения, ни места. Ступай к своему епископу либо к викариям и спроси, как тебе поступить».

«Матушка, — отвечала Маркета, — слышу я, голос твой источает милосердие, скажи еще что-нибудь, поговори со мной хоть немножко, ведь никто со мной не ведет речей, только погибель да греховная страсть».

«Несчастная, в чем ты признаешься! Ты и теперь та же, что и была?»

«Так уж случилось, — снова ответствует Маркета, — не искоренила я из своего сердца плотскую любовь». Говоря это, разразилась несчастная разбойничья возлюбленная горючими слезами и молила заключить ее в оковы и бросить в темницу.

Отступает от нее мать настоятельница, творя крестное знамение. Потом ищет мудрости в молитве. Вот поднимается она с молитвенной скамеечки и говорит:

«Чего ты хочешь, Маркета Лазарова? Ах, пропащая душа, ты призываешь возмездие? Хочешь быть снедаема муками, ты, кто поглощает горе, будто хлеб? Какую же крысу должна я впустить к тебе в темницу? Поди прочь от меня! Бог не дал тебе истинного раскаяния и внушает тебе сознание вины. Сознание, зубы которого острее зубов нечисти, что терзает узника. Слезы твои оскверняют тебя. Уповай на помощь всевышнего. Призывай имя господне. Пусть ниспошлет он тебе раскаяние, без которого нет прощения. Да ниспошлет он тебе свою милость, да одарит тебя раскаянием!»

Изволите ли вы и далее слушать эту беседу? Нет? Смысл всей этой речи — бог! Но ни вы, ни я не верим в этого владыку вечности. В ночи непрерывного дления, в ночи без конца и края было создано это слово, и с тех пор оно правит душами, и они дрожат при его звуке, как дрожат голуби и домашняя живность, завидя приближающегося ястреба!

О маловер, и ты бледнеешь, и тебя бросает в дрожь? Не пугайся! Небо пусто. Бесконечность пуста. Бесконечность, сумасшедший дом богов, у торцов которого блуждает звездочка. Страданиями человеческими уязвлено наше сердце; днем и ночью размышляем мы об опоре, столь же мощной, как этот безумный вопль поэтов. О безрассудные! Каким ужасом вы населили время, какой ужас вметнули в подсознание неразумных детишек! Какое беснование сомнений! Неужто вы вечно будете вопрошать, отчего у петуха глаз — круглый? Отчего лохматый зверь, который трется у ваших ног, обладает повадками пса? Неужто вечно будете вы подвергать осмотру колыбель и могилу? И вечно твердить о тайне, пренебрегая житейскими делами?

Твердите что угодно. Небо пусто! Пусто и пусто!

Настоятельница Блажена вела с Маркетой беседу до поздней ночи. Когда же настало время отхода ко сну, взяла монахиня несчастную девушку за руку и отвела ее в в келью, самую тесную из всех. Войдя, указала на ложе и сказала Маркете:

«Оставайся тут, покуда не позову». Потом затворила дверь снаружи и ключи унесла с собой.

Маркета, презрев ложе, легла на пол, легла на голые камни, но бог, как утверждает наша повесть, сделал так, что она уснула.

Монахиням никто не говорил, кто пришел и кто спит в обители Успения, но как-то сами по себе пошли толки и сделалось известно, что убогая бродяжка, и кающаяся грешница — дочь Лазара. Одни из сестер отзывались о ней дурно, а некоторые — жалели. Бедные, что они знают о любви!

Какая удача, что история наша не кончается этим прискорбным происшествием и этим самопожертвованием. Какое счастье, что Маркета не выдержит долго этого отупения. Какое счастье, что Миколаш готовит новые набеги. Какое счастье и какая жалость, ибо то, на что он идет, — это снова разбой.

Дни убегают за днями. Миколаш ночует в лесу и питается кониной. Ночью, пятой по счету, отправился он на то место, где лежит Козликов клад. Идет крадучись, осторожно пересекает топи, и вот он уже у цели. Отбрасывает камни, разгребает землю и вытаскивает из глубины тяжеленный сундук. Лицо разбойника озаряется блеском драгоценного металла и драгоценных каменьев. Огонек звезды поджег этот блеск. Звездное сияние и блеск драгоценностей! Разбойник погружает косматую лапу на самое дно сундука и наполняет свой кошель дукатами. Потом заталкивает все обратно и плотно прижимает крышку, ибо клад, ценность которого уменьшилась, прибавил в объеме. Дело сделано, и Миколаш возвращается, бдительно следя за тем, чтоб не осталось следа. Наконец он снова вскакивает на коня.

Эта ночь — последняя в Шерпинской чаще. Под утро выбрался Миколаш на торную дорогу, что ведет к северу, Подстерегал он возок горожанина, не подвернется ли какой в этих краях. Поджидал, не зацепится ли за его меч какой-нибудь брюхач мещанин, из тех, что натужно кашляют по утрам. Часов около семи застиг он врасплох одного недоростка, платье которого не длиннее рубашонки некрещеного дитяти, а шпаги нет и в помине. К тому же сморил его сон. Миколаш пропустил недомерка. Но развеселился, однако, и, встретившись с приличным мужичком, шлепнул его коня по крупу так, что тот присел.

«Слезай, мой городской сосед! — обратился Миколаш к верзиле. — Надобен мне твой малахай, твои сапоги и твоя шляпа! Слезай, хочу я, чтоб ты передал мне узду своей кобылки. Hа тебе за это пару коней и три дуката в придачу. Ну-ка пошевеливайся, делай, что тебе говорят. Тут вот кусты, они тебя прикроют, чтоб тебе не стыдиться».

«А ты кто таков?» — спросил седок, и по лицу его было видно, что он скорее рассержен, чем напуган. Но Миколаш вытащил меч и повторил свое предложение с такою твердостию, что мещанин наш соскользнул с коня ласочкой. И хотя имел он при себе тесак, хотя искусство боя, верно, не было незнакомо ему, но от противника повеяло дыханием сражений и такой беспощадностью, что в нем легко угадывался человек, который, не колеблясь, уложит возле требуемой шляпы и бездыханный труп ее владельца. И отдал путник Миколашу все, что тот хотел получить. Попался Миколашу купец, взял он, значит, деньги и подумал: «Неплохая шуточка, ей-бо! Куплю теперь себе плащ до пят да жене золотую парчу. Почаще бы попадались такие молодцы. Платят золотом, а сами голые, что твой медяк. Платят золотом да дерутся. Ах ты полоумный! Коли и дальше будешь покупать не торгуясь, получишь на свои золотые разве что цыпленка!» Бормоча что-то подобное себе под нос, купец вел под уздцы Миколашевых лошадей, не имея желания вспрыгнуть в седло.