Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим

— Э-это возмутительно! Я же единственный пилот. Если вы меня у-убьёте, то мы разобьёмся! — прохрипел тот.

— Обязательно разобьёмся! Но мне, как ты понимаешь, особо терять нечего. Меня и так везли на смерть. Так что лучше скажи всё, как есть, и мы оба будем жить.

Пилот что-то нечленораздельное прошипел и, опустив голову, ведя самолёт, исподлобья произнёс:

— Я и в-вправду не знаю всего. Я же обычный пилот. З-знаю только, что ценного русского пленного нужно доставить как можно скорее, и всё. Срочность в-высшей категории, поэтому мы даже при дозаправке под Кёнигсбергом из с-самолёта не выходили. Сразу з-заправились и взлетели.

«Ага, значит, путь наш пролегал через город, который впоследствии станет нашим Калининградом. Вот и нашлась загадка „повторного“ взлёта, что мне привиделся. Значит, не привиделся. Мы и вправду садились, а затем вновь взлетали, просто я в этот момент крепко спал», — понял я и пристально посмотрел на лётчика.

По большому счёту, узнать, говорит ли мне тот правду или беззастенчиво врёт, в данный момент времени я не мог.

«Не пытать же его прямо за штурвалом⁈».

Тем более что я был категорическим противником подобных методов дознания, ибо под пытками человек может признаться во всём, в том числе и в том, чего даже гипотетически никогда бы не смог совершить.

А значит, приходилось довольствоваться той информацией, что я уже получил. И нужно признаться, была она просто ошеломляющей, ведь исходя из неё, получалось, что везут меня за тридевять земель от ставшего уже родным Новска, от линии фронта и вообще от СССР чуть ли не в самый центр логова зла.

И это было удивительно и одновременно ужасно! Удивительно потому, что я никогда в жизни не мог представить, что подобное со мной случится, и окажусь в Германии 1941-го года.

А ужасно потому, что знал: если я прилечу туда, где меня ждут с распростёртыми объятиями, то выбраться оттуда живым, скорее всего, уже не смогу. Следовательно, и лететь мы должны были куда угодно, только не в этот Ольденбург.

Вернулся к общению с немчурой.

— Слушай, не знаю, как тебя зовут, да это и неважно. Ты, будь любезен, ответь ещё на один вопрос: ты жить хочешь?

— Н-напоминаю, — ледяным тоном проговорил пилот, вцепившись в штурвал. — Если вы меня убьёте, то сами п-погибните. Я же вижу, в-вы не пилот. А значит, самолёт в-вести не сможете.

— А если смогу?

Тот покачал головой.

— Не думайте, ч-что это так просто. «Юнкерс» хоть и л-лёгок в управлении, всё равно м-машина сложная. Так что, советую в-вам с-сто раз подумать и п-понять, что я вам нужен.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты нужен мне, а я тебе. Значит, нам нужно работать вместе. Так что не волнуйся, твою работу я за тебя делать не собираюсь. Пилот у нас ты, им и останешься до самого конца. Я тебя про другое спрашиваю: ты жить хочешь?

— Хочу, — кивнул тот и, вероятно, вновь поняв по-своему, запричитал: — п-поймите, у меня дети и жена Марта, б-больная. Они б-без меня не могут. А ещё мама с-старенькая, парализованная.

Услышав это причитание, я еле сдержал неожиданно нахлынувший гнев. Всегда и во все времена поголовно все убийцы, бандиты и гады всех мастей, грабят и убивают без зазрения совести направо и налево. А как их поймаешь да к стенке прижмёшь, то у тех сразу же появляются проблемы со здоровьем, инвалидности, мамы больные и дети на иждивении. Всегда хотел спросить вот таких индивидов: а когда вы грабили, воровали и убивали, вы о чужих детях и матерях помнили? Думали о них? Или для вас, в то время, когда вы были на коне, весь остальной мир не имел никакого значения? Думали, всегда будете на вершине и будете творить всё, что только вашему воспалённому извращённому шизофреническому воображению угодно? И всё потому, что подобные существа всегда думают только о сиюминутном моменте, о своей выгоде, абсолютно чихая на жизни и чаяния других людей. А ведь они, твари, чужие судьбы ломали через колено, и когда-никогда, а ответ держать за свои мерзкие дела и поступки придётся!

Вот и сейчас, слушая это нытьё про детей и больную жену с мамой, мне очень хотелось опустошить рожок в эту тупую и наглую морду, а потом выкинуть его тело за борт.

Но я себя сдержал.

В чём-чём, а в одном это мерзкое существо было право — он действительно единственный пилот в этом мчащемся на всех парах самолёте.

Поэтому не стал слушать про несчастную семью, а подвёл итог:

— Одним словом, раз ты такой порядочный семьянин, и дети у тебя есть, то жить ты хочешь. Я правильно понял?

— Да-да, — ответил тот и потом, вероятно, наконец осознав своё положение, с готовностью добавил: — Что я должен с-сделать?

— А разве неясно?

— Э-э, н-нет. Не очень.

— Тогда поясню. Давай-ка, фриц, разворачивай эту колымагу, и летим-ка мы назад в сторону Новска. Оттуда до линии фронта рукой подать. Перелетим её по-быстрому и попадём к нашим.

На том моменте, что для немца наши будут не совсем его, я акцентировать внимание, разумеется, не стал.

«Долетим да и ладно. Во всяком случае, для пилота, плен наверняка будет лучше той участи, что его ждёт, если он откажется от сотрудничества», — подумал я и, в ожидании резкого поворота, крепче вцепился свободной от оружия рукой в спинку кресла второго пилота.

Однако меня ждал жестокий облом.

— Господин, у нас не хватит т-топлива, чтобы вернуться. Б-более того, у нас его совсем в обрез — т-только чтобы до аэродрома Ольденбурга дотянуть.

Меня его слова очень расстроили. Триумфальное возвращение на Родину, на которое я рассчитывал, откладывалось на неопределённый срок.

Однако, заподозрив, что немец мне может попросту лгать, решил этот момент прояснить.

— А почему вы с собой так мало этого топлива взяли? Ведь ты ж мне рассказал про дозаправку. Почему по полной не заправились?

— Взяли столько, с-сколько нужно, — с готовностью ответил тот. — И даже чуть больше. Это обычная п-практика. Нельзя садиться, имея в баках топливо. Ведь если произойдёт чрезвычайная ситуация, то ч-чем меньше горючего на б-борту, тем больше шансов выжить.

— А разве у вас нет такой системы, чтобы нажать на кнопку и, открыв баки, слить лишнее?

— Есть. Но в этом самолёте, данный механизм сломан, не работает, — огорошил меня пилот и объяснил: — Самолёт стоял на ремонте.

— Безобразие, — выдохнул я, посмотрел на проносящиеся под нами луга, поля, заводы и фабрики, после чего поинтересовался: — Слушай, гражданин лётчик, а у нас, случайно, на борту бомб нет?

— Э-э, г-где? — ошарашенно произнёс тот.

— Ну, не знаю, на крыльях, например, или внутри корпуса скрыты.

— Эм-м… Нет.

— Жаль, — расстроенно вздохнул я, прикидывая, какой мог бы быть сюрприз местным бюргерам, что трудятся на благо своего фюрера. Затем посмотрел в боковые обзорные окна и приказал: — Раз бомбометание отменяется, раз вернуться назад мы не можем, то давай-ка искать для посадки что-то подходящее. Кстати, сколько до этого твоего аэродрома осталось?

— Семьдесят километров, г-господин, — ответил тот, скорчившись от боли.

— Так мало? Так что ж ты тут со мной болтаешь ни о чём⁈ А ну давай быстрее ищи подходящее под посадку поле. На него будем садиться.

— А Ольденбург?

— А Ольденбург твой подождёт. Не до него пока. Но ты не волнуйся, туда я чуть позже обязательно загляну. Однако именно сейчас, когда нас там ожидают, направляться туда мы не будем. Лучше приземлимся где-нибудь в сторонке. Чтобы лишних вопросов не было. Ферштейн?

— Да. Но это опасно!

Я оценил его бледный вид и спросил:

— Ты разбиться при посадке, что ль, боишься? Ты на себя бы в зеркало посмотрел — в любой момент помереть можешь. Тебе помощь врачей нужна как можно скорее, а ты про «разбиться» думаешь.

— Да, боюсь р-разбиться, — прокашлял фриц. — П-поймите, этот самолёт не предназначен д-для посадки на обычное фермерское п-поле. При касании с землёй шасси может н-не выдержать и оторваться, повредив обшивку и топливные б-баки. М-мы можем вспыхнуть, как свеча!