Поцелуй льва - Михаил Яворский

Я стал владельцем револьвера, когда мы с Богданом игрались в милицию. Тогда польская армия уже покинула город, а красные ещё не установили своего режима. Собственно, он был мне не нужен, но мне нравился блеск и глубокая синева его стали. Если бы не пули, он смотрелся как симпатичная игрушка. Когда пришлось возвращаться к учёбе, я, не зная что делать, положил его в небольшую коробку и закопал в подвале.

Теперь я его выкопал, потому что Богдан сказал, чтобы стать полноценным членом организации, надо уметь метко стрелять. Через несколько дней, почистив его, я решил попрактиковаться без патронов у себя дома.

Мишень выглядела солидно ― красные круги, сужающиеся к центру. Посередине я нарисовал букву «Б», обозначающую директрису Боцву. Крепко держа револьвер в руке, я поднимал и опускал его (согласно с инструкциями учебника для Красной Армии), прицеливаясь в центр мишени. Вот линия моего прицеливания уже на букве «Б». Моя рука недвижима, словно замороженная, указательный палец нетерпеливо хочет нажать спусковой крючок…

Нажать его мне помешали шаги на веранде. Вскоре я услыхал скрежетание ключа в замке. Испугавшись, я схватил ящичек с патронами и спрятал вместе с револьвером под кровать. Мишень снять я не успел, она так и осталась висеть на двери спальни пана Коваля.

Открылись входные двери и на кухню вошёл мой опекун. Не успел я и поздороваться, как он увидел мишень:

― А это что такое?

Я соврал:

― Это домашнее задание по военной подготовке. У нас завтра контрольная.

Молча, даже не спросив как я был без него, он пошёл к себе в комнату.

Не припоминаю, чтобы я когда-то врал пану Ковалю. В это не было необходимости. Мне было стыдно. Успокаивала меня разве что история про Иванка и его маму, которую несколько лет назад рассказал нам учитель. В ней говорилось про маленького Иванка, которого мама учила говорить правду и только правду. Один раз, когда его мама находилась в подвал, пришёл мужчина с ружьём и спросил Иванка, где его мать. Наученный говорить правду, он ответил, что она в подвале. Так Иванко остался без матери.

Раздумывая над этой историей, я подумал, как удивительно, что она скучала где-то в моей памяти, ожидая чтобы вот так выскочить в самый подходящий момент. Однако это была мгновенная мысль. Что меня взаправду беспокоило ― это то, что пан Коваль пришёл с пустыми руками. Обычно, возвращаясь из проверки, он гордо выставлял свои «трофеи». А сегодня он не принёс ничего, ни колбасы, ни сала, и даже хлеба. Самое главное, не было моих лыж. Однако, испытывая радость что он вообще вернулся, я не расспрашивал ни про Анну, ни про лыжи. К тому же моё уважение к нему не позволяло задавать такие вопросы. На следующее утро пани Шебець перехватила пана Коваля по дороге на работу. Я в это время чистил зубы своей общипанной щёткой, поэтому не разобрал о чём они говорили, однако до меня постоянно долетало имя Анны. Я даже услышал последние слова пана Коваля, которые он бросил, закрывая с улицы двери веранды: «До свидания, пани Ищейка!»

Хоть Анна и не вернулась с паном Ковалем, она была колючкой в жизни пани Шебець ― потому что стояла на пути матримониальных стремлений. Хоть какой мерзкой оказалась для пани Шебець новая система, а особенно её московские представители, она отдавала ей должное только за одно существенное достижение ― она положила конец «бабничеству» пана Коваля. В его спальне с момента освобождения побывало всего несколько женщин. Это дало пани Шебець надежду, что он «одумается» и наконец женится на ней.

А теперь эту надежду подорвала Анна. Взятая в плен ревности, она считала, что Анна появится снова ― дай только время. А сейчас, чтобы получить от пана Коваля внимание, она чаще куховарила для него, одновременно ругая за «слабость к женщинам».

Однажды ночью, более месяца после исчезновения Анны, я поздно возвратился домой после «тайного» задания и сразу лёг спать. Вскоре меня разбудили голоса из спальни пана Коваля. Наверно он решил, что я остался у Богдана, потому что в последнее время это было часто.

Сначала я услышал писклявый голос пани Шебець:

― Лучше немедленно решай!

― Нет, ни за что. Об этом не может быть и речи, ― ответил пан Коваль.

― Какой же ты трус Иван, ― боишься брака, ― громко сказала она. Я отчётливо слышал её голос, несмотря на то, что ветер бил в окна и шипел как змея, готовая кинуться на свою жертву.

Ответ пана Коваля был неразборчивым, зато голос пани Шебець был достаточно громким ― мягким и сердитым, умоляющим и угрожающим:

― Ты не можешь сейчас решить? Сколько мне ещё ждать? Ты намереваешься жениться на мне в Сибири? Думаешь, они не знают, что ты офицер австрийской армии? И петлюровской! Не будь таким уверенным. Они доберутся до тебя ― это вопрос времени… Кстати, где ты прячешь свои военные фотографии? Ты на них как павлин, самовлюблённый павлин… Как только увидишь юбку, распускаешь хвост, выставляя все краски, только бы соблазнить женщину.

Я услыхал только последние слова ответа пана Коваля:

― Посушай-ка, я никогда не обещал на тебе жениться.

― Врун, опомнись! Да ты для Анны дедом мог быть! ― наседала пани Шебець.

Шум ветра заглушил слова пана Коваля, но он наверно что-то сказал, что очень разозлило пани Шебець. Она завопила:

― С меня хватит! Я последний раз с тобой. Я уже ухожу прочь!

Я надеялся, что она всё-таки уйдёт, но этого не случилось. Установилась тишина и длилась долгое время.

Неожиданно её пронзил крик пани Шебець, словно её кто-то уколол ножом. Кровать пана Коваля перестала скрипеть.

«Всё что мы имеем, мы имеем от других. Быть ― значит кому-то принадлежать».

ДУХ ИЗВЕЧНОЙ СТИХИИ

Четвёртая платформа, с которой отправлялся поезд на Самбор, была запружена крестьянами, которые возвращались с чёрного рынка. Прождав поезд больше часа, они сидели молча и неподвижно, держа на руках свои котомки, крепко прижимая их к себе, словно боялись потерять.

Сегодня на рассвете они садились в этот поезд в противоположном направлении. Они ехали из сёл в город с картофелем, яйцами, зерном, мясом и другими продуктами, которых нет в государственных магазинах. Они шли на Краковскую площадь, где продавали плоды своего труда на чёрном рынке. Домой, как сегодня, они везли сахар, водку или кожу ― то, чего не было в селе. Водка им была нужна, чтобы радоваться освобождению. Сахар они покупали на самогон, чтобы их жизнь была ещё счастливее. А кожу они покупали, чтобы делать себе обувь, так как купленная в государственных магазинах разлеталась на следующий день.

В тусклом металлическом свете единственной лампочки в углу вагоны они смотрелись как огромные куклы. Их взгляд был обращён в собственную глубину так, словно остальной мир их не интересовал. Я даже не уверен, что кто-то заметил, как мы с Богданом зашли и сели на свободные места возле туалета. А если и заметили, то им было всё равно. Замкнутые в себе, они интересовались только тем, когда тронется поезд.

Со своей стороны мы старались ничем не привлекать их внимание. Просто едут себе домой два школьника после выходных. Богдан нёс старый ранец, а я ― поношенную сумку. В билетах было написано, что мы едем в Комарно ― село, расположенное в 40 километрах от Львова. Мы никогда там не были, но нам сказали, что оно в трёх километрах от железнодорожной станции. Прибыв в Комарно, мы должны были идти по дороге на восток, там нас встретит незнакомый нам человек, но он нас узнает.

Мы имели тайное задание. Я вступал в Организацию. Богдан был моим поручителем. Данный нам инструктаж был очень понятным: выйти из поезда, подождать минут пятнадцать на станции, пока все разойдутся, идти в направлении Комарно, а связник будет ехать на телеге и встретит нас на половине пути. Его пароль― «Пасха», наш отзыв ― «Великодень».

Выехав из Львова, поезд вначале ехал медленно, пыхтя как астматик, но потом набрал обычную скорость, что вселило в нас надежду вовремя прибыть к месту назначения. Он вяло свистел на переездах и возле семафоров, останавливался на каждой самой маленькой станции, выпуская нескольких сонных пассажиров.

Казалось, лампочка засветилась ярче, а вагон наполнил пар, который просачивался из труб. Когда потеплело, туалет возле наших мест начал оттаивать. Сладковатая вонь растаявших человеческих фекалий присоединилась к спёртому воздуху. Впрочем, когда какой-то мужик закурил самокрутку из махорки, тот противный дым забил все остальные запахи.

После освобождения махорка стала и модой и необходимостью, потому что из-за нехватки сигарет и папиросной бумаги курцы не имели выбора. Это же касается и туалетов. Когда была буржуазия, их чистили. Делали это люди, вынужденные заниматься этой недостойной работой, чтобы выжить. Теперь не было высоких и низких классов. Все мы были равны ― трудящиеся. Все мы были членами одного класса ― пролетариатом. Такая грязная работа была ниже нашей чести.