Я выжил в Сталинграде. Катастрофа на Волге - Иоахим Видер

То, что происходило на Волге, уже нельзя было отнести к категории неизбежных на войне тяжелых, но оправданных жертв. Голгофа двухсоттысячной армии была гораздо страшней всех неудач и поражений немецкой военной истории, в том числе и Верденской катастрофы, прежде всего потому, что это была медленная смерть огромной массы обреченных, уже не способных к сопротивлению людей. Здесь обрекли на гибель часть немецкого народа, и уничтожение ее поставило под угрозу само наше национальное существование. Это поражение нанесло также громадный моральный ущерб всей нации. Неужели восстановление стратегического равновесия, к тому же, быть может, недолговременного, непрочного и обманчивого, могло оправдать все эти безмерные страдания и жертвы, эту затянувшуюся массовую агонию и полное презрение к человеческой жизни и достоинству.

Теперь, после потери Питомника, наше дальнейшее сопротивление не только начисто утратило смысл, но и воистину было бесчестным и бесчеловечным.

Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что начиная с середины января число раненых и больных стало расти с чудовищной быстротой, а условия, в которых они находились, были совершенно невыносимыми. Трагедия гибнущей армии породила тысячи личных трагедий, разыгрывавшихся на жутком дне «котла» – в бесчисленных санбатах, эвакопунктах и полевых госпиталях, которые быстро превратились в ад кромешный после того, как русские начали вдребезги разбивать «котел».

Созданные сборные пункты вскоре оказались уже не в состоянии принимать нарастающий поток больных, раненых, умирающих. Повсеместно ощущалась нехватка медикаментов, перевязочного материала, палаток, зимнего обмундирования, технического имущества, дров, горючего, грузовиков и полевых кухонь. Поскольку приказ штаба армии запрещал оставлять раненых противнику, пришлось сразу же после крушения западного и северного участков «котла» спешно эвакуировать располагавшиеся там перевязочные пункты, на которых скопились многие сотни тяжелораненых. Все, кто мог еще передвигаться, ковыляя, с трудом волоча ноги, двинулись в путь, гонимые страхом перед русскими, подгоняемые надеждой найти где-нибудь укрытие и спасение или хотя бы убежище от лютой стужи. От Карповки, Дмитриевки, Ново-Алексеевки, Бабуркина и Большой Россошки – от населенных пунктов, названия которых до сих пор звучат в ушах уцелевших солдат 6-й армии как нечто зловещее, – нескончаемыми вереницами тянулись автомашины, большей частью открытые, доверху забитые горестным грузом – замерзающими и стонущими ранеными, больными и умирающими. То и дело машины застревали в пути, наткнувшись во время бурана на снежные заносы или из-за нехватки горючего. Эти процессии отчаяния и бедствия тянулись к одной и той же цели – армейскому полевому лазарету в Гумраке, часть которого располагалась в развалинах вокзала, другая же была кое-как распихана в товарных вагонах. Такие полевые лазареты были разбросаны повсюду вокруг Сталинграда. Крупнейшие же лазареты находились в самом городе.

Все они превратились в пристанища ужаса: раненых и полуобмороженных, больных дизентерией и тифом, изнуренных и обессиленных беспрепятственно косила смерть. Многочисленные выгребные ямы при операционных пунктах были доверху заполнены ампутированными обмороженными конечностями. Несмотря на высокую смертность, для несчастных не хватало помещений, продовольствия и одежды. Врачи, окончательно выбившись из сил и исчерпавши все свои возможности, как правило, занимались лишь теми, кого еще была надежда спасти, – остальных же приходилось оставлять на произвол судьбы в ожидании неминуемой смерти. При эвакуации тяжелораненых у отлетавших самолетов разыгрывались душераздирающие сцены отчаяния и паники. Число раненых и больных, которых уже было невозможно обеспечить медицинским уходом, изо дня в день продолжало резко возрастать. К концу января их было более 50 тысяч [35] .

Не давала ли сложившаяся ситуация достаточно оснований для того, чтобы из соображений гуманности гибнущая 6-я армия прекратила бессмысленную борьбу? Этот вопрос стал особенно мучить меня, когда на третьей неделе января к нам возвратился один из офицеров нашего штаба, который незадолго до этого был отправлен в полевой лазарет Гумрак с тяжелым желудочным заболеванием. Это был старший помощник начальника отдела, кадровый капитан, которому, безусловно, было не привыкать к тяготам войны. Но там, в Гумраке, в этом аду, он не мог больше выдержать. В состоянии полнейшего отчаяния и безнадежности этот полутруп попросту сбежал оттуда и вернулся к нам, чтобы умереть в кругу товарищей. Его рассказам про Гумрак и царство смерти, из которого он только что вырвался, я вряд ли поверил, если бы не видел искаженного ужасом мертвенно-бледного лица и блуждающих глаз несчастного.

Сплошные мучения второй половины января неотступно преследовали солдат вплоть до горького конца. После восьми недель невыразимых страданий и лишений окруженная армия испытывала адские муки полнейшей безнадежности и обреченности. Наперегонки со смертью, которая без труда догоняла нас, пачками вырывая из рядов свои жертвы, армия стягивалась на все более узком пятачке преисподней. Основными этапами этой дороги смерти были Питомник, Гумрак, поселок Сталинградский и сам Сталинград. Вдоль дороги, ведущей к гигантской груде развалин на Волге, по которой отступала армия, то и дело разыгрывались страшные сцены невообразимой трагедии. Вновь и вновь сыпались приказы: сражаться, сопротивляться, держаться до последнего, а затем отрываться от противника, отходить, бежать и снова обороняться, закапываясь в снег и промерзлую, как камень, землю. Потери росли, как снежный ком, то и дело начиналась паника, а затем бегство, шла нескончаемая тщетная борьба с голодом и холодом. У нас не было укрепленных позиций, убежищ, колючей проволоки или других оборонительных заграждений, не было дров, чтобы обогреться. Временное укрытие можно было найти лишь кое-где в узких степных балках, которые, как правило, были до отказа забиты штабами, обозами и тыловыми службами. Голая, заснеженная степь была безучастной свидетельницей этой страшной трагедии.

В штабах царили нервозность, растерянность, отчаяние и лихорадочная суматоха. Управление войсками формально продолжалось. Из высших штабов как из рога изобилия сыпались приказы, распоряжения, запросы, предостережения, угрозы. В частях все громче слышались критические возгласы, росло возмущение, сомнения овладевали людьми. Однако машина управления продолжала функционировать. Штабы давали указания о создании новых импровизированных линий сопротивления, о перегруппировках, отправке на передовую боеспособных тыловиков, легкораненых и обмороженных, о сборе сотен отставших солдат, одичало блуждавших по степи. Их приманивали дымящиеся кухни, где с помощью жидкого супа, куска тощей конины и каких-нибудь 200 граммов хлеба они снова становились «пригодными» для участия в боях.