Нью-Йорк – Москва – Любовь - Анна Берсенева

– А вам?

Ксенькин голос звучал так тихо, что Эстер с трудом разобрала, о чем та спросила. Но Игнат, кажется, слышал ее тихий голос лучше, чем, например, визгливые крики, которые вдруг донеслись из барака.

– Мне-то что ж сделается? – сказал он. – Я привык.

– Вам не надо к этому привыкать.

Эстер взглянула на подружку с удивлением: Ксенькин голос прозвучал с необычной уверенностью.

– Я на Яузе был, – по-прежнему не отводя взгляда от Ксенькиного лица, невпопад сказал Игнат. – Думал, в баню, да народу там сегодня – до ночи не помоешься. Простите, – тут же спохватился он.

– Да ладно! – засмеялась Эстер. – Все свои.

Игнат наконец медленно отвел глаза от Ксении и взглянул на нее. Взгляд его сразу изменился: растерянность исчезла, вместо нее появилось обычное его непроницаемое внимание.

– Вот и проведали пропащего, – сказала Эстер. – Жив-здоров, в речке купается. Можно домой идти.

Она кивнула на мокрую после купания Игнатову голову и вдруг поняла: ей не только не хочется идти сейчас домой, но даже совсем наоборот – почему-то хочется ей стоять здесь долго-долго и смотреть, как ветер касается мокрых Игнатовых волос и как под этим теплым ветром они из темно-русых, тяжелых, делаются светлыми, легкими…

«Что за глупости? – изумленно подумала она. – Что это со мной?»

– Да, мы пойдем, – сказала Ксения. – Хорошо, что у вас все благополучно. Возьмите. – Она протянула Игнату узелок. – Это от бабушки.

– И вот еще, – спохватилась Эстер, вытаскивая из сумочки сверток с хлебом. – Усиленное питание.

– Не надо, – покачал он головой. – От себя же отрываете.

– Вы эти деревенские церемонии бросьте, – пожала плечами Эстер. – Угощают вас, значит, не ждут, чтобы вы поломались подольше. Пойдем, Ксень. До свидания, потомок гения!

Она резко повернулась и, не оглядываясь, все ускоряя шаг, пошла прочь от барака. И от глупостей, которые неизвестно почему лезли в голову, тоже прочь!

– Я сейчас! – крикнула ей вслед Ксения. – Сейчас тебя догоню!

Ксенька догнала ее почти у самой Преображенской площади. Некоторое время они шли молча, как будто не знали, что сказать друг другу. Ксения первая нарушила молчание.

– Знаешь, я предложила Игнату, чтобы он перебирался к нам обратно, – сказала она. – Оказывается, он только живет в этих бараках. Здесь все крестьяне живут, которые на сезон в Москву приезжают. А работает все равно куда пошлют, и добираться до работы ему обычно далеко приходится.

– Когда это ты из него успела такие сведения вытянуть? – хмыкнула Эстер. – Он как будто бы разговорчивостью не отличается.

– Это понятно почти без слов.

– Догадлива ты, Ксенька, не в меру, – хмыкнула Эстер. – Ну, и что товарищ Ломоносов? Осчастливит вас своим проживанием?

Она спросила об этом ироническим тоном, который почему-то сам собою появлялся в ее голосе, едва лишь речь заходила об Игнате. И вдруг смысл собственных слов проступил в ее сознании со всей очевидностью.

«А ведь в самом деле осчастливит, – подумала она. – Пролетарско-крестьянское происхождение… Прописать его, так, может, и Горобец отстанет. А вдруг Ксенька за него вообще замуж выйдет?»

Но эта мысль показалась Эстер такой дикой, что исчезла, едва мелькнув. Хотя, может быть, не так уж она была невероятна?.. Нет, думать об этом совсем не хотелось!

– Он обещал, что придет, – глядя мимо подружки на бегущую серебром реку, сказала Ксения.

– Что ж, может быть, это и к лучшему… – медленно проговорила Эстер.

Глава 10

– Но этого не объяснишь, я же понимаю.

Маринка вздохнула и сразу же улыбнулась. Алиса знала, что почти у всех актеров положительные и отрицательные эмоции находятся очень близко друг от друга, и слезы готовы пролиться в любую минуту. Маринка ей, кстати, сказала, что по-русски это свойство называется «слезки на колесках». И она же сказала, что здесь вообще у всех так, не только у актеров. Впрочем, эту особенность местного менталитета Алиса и сама давно уже заметила.

– Это очень объяснишь, – улыбнулась она. – Ты поняла бы даже по-английски, потому что объяснения совсем простые, но я могу сказать их по-русски. Все русские актеры очень эмоциональны, это хорошо.

– А что тогда плохо? – с интересом спросила Марина.

Они обедали на летней веранде, выкрашенной в беспечный белый цвет и сплошь задрапированной белой же тканью. Сквозь ткань, как сквозь паруса, матово просвечивало солнце, и от этого казалось, будто они плывут на яхте по океану. Летний серебряный блеск реки – кафе стояло прямо на набережной – усиливал это впечатление.

– Что у вас вообще плохо или что плохо для мюзикла? – уточнила Алиса.

– Для мюзикла. Что вообще плохо, я и сама знаю, – усмехнулась Маринка.

– Для мюзикла плохо, что вы не умеете переводить эмоцию в движение. У вас просто нет такой школы. Что странно – это ведь была русская школа, Мейерхольд, например. А у вас, мне кажется, она теперь совсем забыта. Вы изображаете чувство на лице и совсем не думаете про движение.

– Личиком хлопочем, – кивнула Маринка. – Ну да вообще-то так и есть.

– Или вкладываете эмоцию только в голос, – продолжала Алиса. – Но для мюзикла этого все-таки мало. Нужна такая вокальная манера, когда открытый звук существует на хорошей опоре. Но, кажется, я говорю общеизвестные вещи? – спохватилась она.

– Про открытый звук-то известно… – задумчиво протянула Маринка. – Думаешь, дело только в этом?

– Может быть, и не только. Но про остальное все равно не скажешь. Для мюзикла нужна другая жизнь, другой темпоритм. Я не знаю, как это назвать… Ну, возможно, надо каждый день своей жизни иметь больше свободы внутри и знать, как ее крепко выразить внешне. Но это глупо, – улыбнулась Алиса. – Глупо учить взрослых людей, как им жить.

– Тут хоть бы петь по уму научиться, – вздохнула Маринка.

– У тебя хороший голос, – успокоила ее Алиса. – Ты немножко неправильно извлекаешь звук, то есть немножко слишком через голову, поэтому получается неправильный резонанс. Но зато у тебя в голосе много открытого чувства, и зритель сразу начинает чувствовать так же просто и сильно, как ты.

– А степ мне потренируешь? – просительно напомнила Маринка. – Обещала же.

Алиса понимала, что учить Марину степу – по-русски он вообще-то назывался чечеткой, но прижилось и американское слово, – не имеет особого смысла: вряд ли у Марины это получится лучше, чем сейчас. Алиса начала учиться степу с семи лет – сразу же, как только ее воспитанием занялась бабушка. И в джаз-классе она занималась с того же возраста, и вокал – тот самый, с открытой манерой извлечения звука, – ей ставили в школе искусств на Бродвее… И как научить всему этому тридцатилетнюю женщину, которая никогда не собиралась участвовать в мюзикле, а собиралась быть оперной певицей и именно этому училась в провинциальной консерватории? Да и когда ее учить, вместо обеда, что ли? Если бы с подобной просьбой кто-нибудь обратился к ней в Америке, Алиса только плечами пожала бы. Правда, в Америке никто и не попросил бы помощи в том, что взрослый человек должен делать самостоятельно.