Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

назвал его «социальной инженерией» сельского поселения и производства. Многие считали, что максимальная эксплуатация природы достижима при плановом и организованном массовом использовании рабочей силы и рациональном и единообразном построении аграрных производственных отношений[157]. Побочным эффектом всегда было усиление государственного контроля над сельским населением. Коллективизация в Советском Союзе и Китайской Народной Республике, связанная с программами широкого освоения земель («новые земли под плуг»), следовала этой логике, как и, в гораздо более либеральной форме, некоторые проекты Управления долины реки Теннесси в рамках «Нового курса» Франклина Д. Рузвельта. В коммунистической политике коллективизации элемент свободы поселенцев полностью исчез, и фактическое освоение дополнительных земель часто поручалось военным колонистам и государственным хозяйствам. Но податливость пространства и продвижение экологической и «цивилизационной» границы были идеями, которые связывали все виды инициированной государством политики освоения земель в XX веке с более старыми формами поселенческого колониализма.

Выражение «поселенческий колониализм» обычно встречается в связи с империями и империализмом. Тогда он – по крайней мере, применительно к XIX и XX векам – обычно рассматривается как особая, девиантная форма, поскольку до 1930 года было не так много колоний, в которых европейские поселенцы составляли значительную часть населения и доминировали в политических процессах: кроме британских доминионов, которые уже давно обладали самоуправлением в квазинациональных государственных формах, к таким колониям относились только Алжир, Кения, Южная Родезия, Ангола и Мозамбик. В Азии европейские колонии-поселения отсутствовали. В Европе Северная Ирландия была особым случаем. Колониальная историография относилась к колониям-поселениям скорее как мачеха к падчерицам. Только Алжиру, важнейшей части французской заморской империи, уделялось больше внимания. Если рассматривать поселенческий колониализм в рамках темы фронтира, ориентиры смещаются. Он предстает уже не особым типом колониального господства, а результатом и выражением особых форм приграничной экспансии.

Поселенческий колониализм: застывший фронтир [158]

Не каждая форма расширения границ негосударственными субъектами приводит к постоянному смещению узнаваемой разделительной линии между экономическими и жизненными формами. Ранняя канадская граница была немаркированной зоной контакта между индейцами и белыми охотниками на пушного зверя и торговцами мехами – людьми с высокой мобильностью и полной противоположностью оседлым поселенцам, а граница в Амазонии никогда не была ничем иным, кроме как пространством грабежа и хищнической эксплуатации ресурсов. Приграничная колонизация, таким образом, является подкатегорией приграничной экспансии[159]. Под этим имеется в виду экстенсивное освоение земель для использования человеком, практиковавшееся в большинстве цивилизованных ареалов, и сдвигание границы земледелия вглубь «дикой пустынной местности» с целью ведения сельского хозяйства или добычи полезных ископаемых. Такая колонизация естественным образом связана с заселением; с экономической точки зрения это способ приближения мобильных факторов производства – труда и капитала – к природным ресурсам, привязанным к определенному месту[160]. Этот тип колонизации не обязательно связан с основанием колоний в смысле отдельных политических единиц, так как он часто происходит на окраинах существующих зон расселения. Примером может служить постепенное расширение ханьской сельскохозяйственной зоны за счет скотоводческой экономики Центральной Азии, достигшей своего пика в XIX и начале XX века. Однако такая колонизация может происходить и вторично, из заморских новых поселений. Самый известный такой пример – освоение Североамериканского континента, продвигавшееся с его восточного побережья. Промышленные технологии значительно расширили возможности колонизации и усилили ее разрушающий природу эффект. В частности, железные дороги усилили роль государства в процессе, который на протяжении всей истории в основном организовывали негосударственные сообщества. Самой масштабной железнодорожной колонизацией под руководством государства было освоение азиатской России с конца XIX века[161].

Колонизация поселенческого типа, с другой стороны, является особой формой приграничной колонизации, которая нашла свое первое европейское выражение в колонизационном движении греческой античности (а до этого уже финикийцев): основание «городов-колоний» за морем в районах, где обычно был возможен и необходим лишь относительно низкий уровень военного присутствия. Не только в древних, но и в модерных условиях логистика определяет решающее отличие от других форм приграничной колонизации. Море, а также сопоставимые по размеру труднопроходимые континентальные ландшафты (в доиндустриальных транспортных условиях добраться от Пекина до города Кульджи в Синьцзяне было гораздо труднее, чем от Лондона до Филадельфии) препятствуют регулярности и частоте сношений, которые обеспечивали социальную преемственность.

В таких условиях колонизация могла привести к возникновению колоний в смысле не только приграничных поселений, но и отдельных сообществ, то есть обществ поселенцев с собственными политическими структурами. Классическим примером является зарождение английского поселения в Северной Америке. Группы колонистов – основателей поселенческих колоний – стремились там к созданию экономически максимально самодостаточных единиц, существование которых не было бы зависимо ни от поставок из метрополии, ни от торговли с аборигенами.

В отличие, например, от римлян в Египте, англичан в Индии и, в некоторой степени, испанцев в Центральной и Южной Америке европейцы в Северной Америке, Аргентине или Австралии не нашли эффективных сельскохозяйственных систем, производящих такие излишки продукции, которые могли бы посредством налогообложения обеспечивать колониальный административный аппарат, опирающийся на армию. Поэтому невозможно было перенаправить структурно уже существующую дань из казны старых правителей в казну новых хозяев. Более того, индийское население или австралийские аборигены были непригодны для принудительного труда в сельском хозяйстве европейского типа. Эти обстоятельства привели к возникновению первого типа поселенческой колонизации – «новоанглийского»: рост аграрного населения колоний, которое удовлетворяло свои потребности в рабочей силе за счет членов собственных семей и привлечения европейских «законтрактованных работников» (indentured servants) и безжалостно вытесняло с земли экономически бесполезное, демографически слабое коренное население. Так около 1750 года в Северной Америке – и на тот момент из всего неевропейского мира только там – возникли социально и этически весьма однородные европеизированные территории: ядра, из которых потом были образованы неоевропейские национальные государства. Британцы следовали этой же модели колонизации и в Австралии, в особых условиях первоначальной принудительной миграции каторжников, а позднее, преодолевая особенно яростное сопротивление коренного населения маори, – в Новой Зеландии.

Второй тип поселенческой колонизации возникает там, где политически доминирующее меньшинство поселенцев с помощью колониального государства способно вытеснить традиционно земледельческое коренное большинство с лучших земель, но остается зависимым от его рабочих рук и находится в постоянной конкуренции с ним за скудные земельные ресурсы. В отличие от «новоанглийского» типа, поселенцы этого второго типа – который можно назвать «африканским», так как его главные модерные формы (Алжир, Родезия, Кения, Южная Африка) присутствовали на африканском континенте, – экономически зависят от коренного населения[162]. Этим же объясняется и нестабильность этого второго типа. Только европейская колонизация Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии стала необратимой, в то время как в африканских поселенческих колониях шла особенно ожесточенная борьба за деколонизацию.

Третий тип поселенческой колонизации решает проблему рабочей силы