58-я. Неизъятое - Елена Рачева

Конец 50-х

Прожарка — это как… как вам сказать… как коптить колбасу. Сверху вешают одежу, внутри огонь — он на нее не попадает, но накаляет до такой степени, что вытаскивают одежу — аж горячая она. А насекомые сразу падают все.

Они в чистом ходили, господи, бог ты мой! Кормили три раза в день, на прогулку водили… Они жили, как короли.

Еще у корпуса ходила — на окошки глядела, чтобы не было чего, чтобы не пускали коней (записка, спускаемая на веревке из окна камеры. — Авт.). Нам давали палку, длинную такую, как клюшка. Стараешься перехватить коня, чтобы в другое окно не попал.

На прогулке гуляла. Они внизу, а у нас тарапет такой, высоко. Ходишь по тарапету, смотришь: как они там гуляют, как себя ведут. Целой камерой выводили, на каждую — отдельный дворик. В камере самое большее 15 человек, но, бывало, и по одному сидели. Орджоникидзе вот один сидел. Все кричал: «Я брат Орджоникидзе! Берия — враг народа!»

Кричать запрещённо было, но рот-то ему не закроешь? И в самом деле, Берию скоро, того, как его, угу. А Орджоникидзе голодовку держал, его кормили искусственно, через зонд. Медсестра кормит, врач стоит, постовые стоят, мы стоим, мало ли что. Но он не вырывался, он спокойный был, воспитанный.

Потом меня перевели на личные вещи. Вот приводят женщин. Группа обыскóв все проверяет, прощупывает. Мы женщин раздеваем, все отбираем, вписываем в квитанцию — вплоть до носового платка, вещи связываем, бирочку — и на склад. А женщин сразу одеваем, даем новые юбки, пиджачки, зимой — бушлаты. Белье нательное, кирзовые сапоги, шапочки такие круглые…

Я как раз на личных вещах была, когда к нам Лидию Русланову привезли (самая известная певица СССР была арестована в 1948 году за антисоветскую пропаганду, «грабеж и присвоение трофейного имущества в больших масштабах», приговорена к 10 годам ИТЛ, отправлена в Тайшет, но в 1950 году переведена во Владимирский централ. — Авт.). Ее взяли с этого, как его зовут? С концерта. Три сундука с ней привезли! Не чемодана, а три сундука! Там такие платья красивые… И к каждому — туфли…

Мы переписывали это — бог ты мой! Наверное, 10 квитанций у ней было. Нет, померить было нельзя, ни в коем случае! Я даже не заикалась, даже в голове не держала такое. И дома рассказывать не могла. Ни в коем случае! Очень секретно все было. Строго… Сейчас, наверное, даже и нет таких людей, а мы все в себе таили, плохо ли, хорошо — все в себе. А потом, хозяин (муж. — Авт.) у меня тоже работал тама, в тюрьме, тоже все понимал.

В комнате свиданий работала. Там садятся по разные стороны стола, а я между ними, напротив. Сначала заводят ее, потом его. «Здравствуй!» — и все. Дотрагиваться нельзя, даже руки пожать. А то они обнимутся, а она ему чего-нибудь сунет. Ни в коем случае! Но все равно пытались и обняться, и руку взять. Каждый пытался… Сразу кричишь: «Прекратить, а то свидание окончу!» Ну и все. Успокоятся. Плакали, а че ж делать? Особенно когда прощаются — всегда плачут.

Раза четыре мне предлагали деньги: чтоб чай передала, или записку, или свидание продлила. Но я ни-ког-да не соглашалась, ни в коем случае. Сразу уволят! Одну у нас даже посадили.

Помню, раз приехал отец к сыну, из Ленинграда. Меня увидел:

— Дежурная, у вас щитовидка больная. Вы чем лечите?

— Молоко с медом пью.

— Нет, — говорит, — мажьте йодом. Я врач.

— Ну и что! — говорю.

А как закончилось свидание, он мне дает денег в пачке, чтобы подольше дала с сыном посидеть. «Нет-нет-нет», — руками замахала. И как раз дежурный идет. Ну что, больше не дал ему свиданий, чтобы взяток не предлагал. А щитовидку я с тех пор йодом мазала. И правда прошла.

«Лишнего не говори, смотри и терпи»

Страшно ли было… Знаете, когда пришла — как-то диковато. А потом даже нисколько. Нисколько! Привычка уже. Те, которые сидели спокойно, — к ним не страшно было заходить. А эти, которые шпана, хулиганы, — эти, конечно… Чего только не чудили, господи боже мой, над собой-то. Гвоздями прибивались к табуретке, ложки-то глотали — чего я только за эти 26 лет не видела.

Вот вы удивляетесь, как я молчала. Ну что я, молоденькая, из деревни пришла. Меня дядя на работу устроил — он всю жизнь работал в тюремном ларьке. И на всю жизнь меня настроил: «Лишнего не говори, смотри и терпи». Так настроил, что я всю жизнь не боялась уже ничего. И всю жизнь молчала.

С заключенными ни в коем случае переговариваться было нельзя, ни в коем случае. Называть только на «вы». На «ты» скажешь — он жалобу напишет, будут тебя вызывать, ругать. Как бы тебя ни обзывал, каким матом бы ни ругал — ни в коем случае. Только рапорт можно написать. Тогда придут с ним разбираться, накажут, в карцер посадят. И писала, и много писала.

Господи, ведь как кричат хулиганы! Как оскорбляют… А ты все равно им «вы». Обидно — а чего сделаешь? Поди попробуй скажи. Уж как я переживала. Подушка одна знает…

Самая интересная работа… да как тебе сказать… Все они одинаковые. На личных вещах ты их (заключенных. — Ред.) обслуживаешь, попросят носовой платок — идешь, несешь. На казенных вещах движения больше. Ходишь по камерам, записываешь: может, ботинки надо в ремонт или матрас порвался. Весной бушлаты собирай, осенью выдавай. Таскаешься с ними… Господи! Так тяжело таскать… Так что вся работа нравилась. Куда бы ни послали — все нравилось. На вышке тяжелее всего стоять. Тулуп, валенки, винтовка — и пошел. Холодно, конечно, а что делать? Ходишь, перетаптываешься, чтобы ноги не зябли. В руках винтовка. Чуть что, надо в воздух стрелять, потом на поражение. Я хорошо стреляла, а как же! Нас возили на стрельбы. На природу вывезут — какая красота! Выгрузят в овраге, поставят мишени и учат…

Очень интересно было! Я бы работала и сейчас! А чем интересно? Да просто я нигде больше не работала. С колхоза пришла девчоночкой и другой жизни не видела.

«Меньше знаешь — легче спишь»

Их (заключенных. — Авт.) я не помню. Я с ними не разговаривала, никакой полемики не вела. И не жалела. Сама голодная ходила, кто б меня пожалел?

А Русланову я жалела. Она была настолько простая, душевная… У них раньше радива (радио. — Авт.) не было, а тут Первомай, в клубе на Фрунзе радиво играет… И вдруг запели там, в радиво, «Валенки» (главная песня из репертуара Руслановой. — Авт.). Так Русланова давай у нас по камере плясать! И петь! Сначала тихонько, потом все громче, громче! Я ей стучу в дверь, а она разошлася-я! На весь коридор кричит! (Смеется.) Вызвали старшего, повели ее в карцер, меня обыскивать заставили, а чего обыскивать, нет у ней ничего. В карцере она сразу успокоилась (смеется).