Сорок утренников (сборник) - Александр Коноплин

Какая ерунда! — громко сказала она — ей показалось, что несколькими страницами раньше она уже встречала Ричарда, целующего лебединые шеи… Послюнив палец— иначе было нельзя, — она принялась листать жирные, слипшиеся страницы: десяток страниц назад, потом еще двадцать, потом еще несколько… Ричард стремительно падал с высокого пьедестала, куда его занесла молва. Между тем книга была зачитана до дыр, многие страницы собраны из кусков, начала не было вовсе, а конец дописан от руки ученическим почерком, как видно, по памяти, и являл собой прекрасный образец никудышного школьного сочинения.

Зевнув, она захлопнула книгу и подошла к роялю. Уж лучше играть надоевшие гаммы, чем читать какую-то дребедень. Кира открыла крышку, но гаммы играть не стала, а сыграла то, что ей нравилось. Ноты здесь были не нужны — все, что нравилось, она знала наизусть. Играя, она смотрела в окно. Там она видела синее-синее небо с легкими, как пух, таявшими на глазах облаками, и одной-единственной веточкой тополя с маленькими клейкими листочками. Наверное, эта ветка росла на самой вершине и только одна смогла дотянуться до окон пятого этажа.

Мыслям и чувствам нужен зрительный простор, иначе они станут биться в тесном пространстве, как птица в клетке, пока не умрут от тоски…

Вообще-то, окна в училище не открывались: по улице проносились автомобили, груженные железом, черепицей и бетонными конструкциями, и в разгар дня заниматься в классах при таком шуме было бы невозможно. Окна оставались заклеенными зимой и летом, а между рамами лежал толстый слой ваты. Но Кира сейчас была одна. Что, если ненадолго сорвать бумажную оклейку и распахнуть окно? Немного поколебавшись, она так и сделала. В классе запахло весной. Кира улыбнулась и села за рояль. В минуты музыкальных неудач этот инструмент казался ей аппаратом насилия, и она ненавидела его, но бывали минуты, когда пальцы сами собой начинали привычно перебирать клавиши, а память услужливо подсказывала, и тогда рояль и Кира начинали взаимно понимать друг друга. Совсем иное дело — играть что хочется, забыв обо всем, не думая о сидящей рядом Юлии Францевне, видя не ее волосатые бородавки, а синее бездонное небо и ветку тополя в нем…

В такие минуты — а они были у Киры не так уж часты— она играла много, с увлечением и страстью, до усталости, иногда до полного изнеможения. Как правило, после таких вдохновений человеку хочется уйти куда-нибудь подальше: в парк, где никогда не бывает много народа, или, еще лучше, за город. Однажды Кира именно так и сделала: взяла билет, села в электричку и провела несколько часов среди деревенской природы в обществе двух молоденьких козочек и деревенских мальчишек, которые сначала хотели ее поколотить, но когда она спела им песенку про солнышко, передумали и стали учить ловить рыбу руками. В одном из деревенских домов она пила парное молоко и ела мед с «ситным» хлебом…

По возвращении домой она довольно равнодушно выслушала упреки матери, еще более спокойно приняла наказание — четыре легких, символических удара отцовским ремнем и, добравшись до своей постели, растянулась на ней сказочно счастливая…

Она не слышала, как шептались за стенкой родители, упрекая друг друга в жестокости, но потом вошли они в ее комнату и торжественно объявили, что они ее прощают… Это она услышала, но не открыла глаз и ничего не сказала, когда мать опустилась на колени перед ее кроватью, а добряк-отец гладил ее руку и со слезами просил прощения. Ей казалось, что если она откроет глаза или произнесет слово, очарование волшебного дня исчезнет.

Наутро отец и мать, измученные бессонной ночью, позвали ее к себе в спальню, усадили в кресло — то самое, в котором она так любила засыпать по вечерам, — и после долгих колебаний объявили о том, что пришло время посвятить ее в некоторые тайны человеческой природы, скрываемые от детей до определенного возраста. Оба волновались и никак не могли решить, кто должен объяснить дочери тайну деторождения… Наконец кое-как объяснили. Кира недоуменно пожала плечами: стоило так волноваться? То, что детей приносят не аисты, девочки в ее классе узнали довольно давно… Впрочем, дабы успокоить родителей, она дала слово больше в одиночку за город не ездить.

Сейчас, играя в пустом классе, она почему-то особенно ясно припомнила эту свою, первую в жизни, самоволку, крохотную деревню на берегу реки, компанию мальчишек, одуряющий запах трав на лугу, стрекот кузнечиков, незнакомого голубоглазого парня, загорелого до черноты, как-то особенно легко, играючи кидавшего охапки клевера на высокий, величиной с одноэтажный дом, воз, и другого, возможно, брата, который больше стоял, опершись на вилы, и все смотрел и смотрел на нее, как смотрят на картину…

От воспоминаний ей делалось то весело, то грустно, и странное чувство, быть может, то самое, о котором предупреждали родители, постепенно завладевало ею, делало руки и ноги малопослушными, туманило мозг беспричинным сладким похмельем…

— Как это прекрасно!

Кира вздрогнула. Послышалось или в самом деле кто-то произнес? Ослепленная солнечным светом, она не сразу разобрала, кто стоит в дверях, и сердито крикнула:

— Что тебе здесь нужно? Уходи!

— Как это прекрасно! — повторил мужской голос. Человек даже не обратил внимания на ее грубость…

— Что именно прекрасно? — Кира не на шутку разозлилась. — Что ты понимаешь в этом слове?

— Прекрасное — это то, чего нельзя передать словами, — спокойно сказал он, — только зачем же так сердиться?

— Зачем? Да затем, что этим словом привыкли обозначать все подряд! Даже это! — она с негодованием швырнула в сторону злополучный роман. В эту минуту она больше всего на свете ненавидела пошлость. — Его тоже называли «прекрасным»!

— Вы о ком?

Человек подошел ближе, нагнулся, поднял с пола книгу. Кира только сейчас увидела, что перед ней молодой человек в форме курсанта военного училища.

— Простите, пожалуйста, я думала, это один из наших остолопов…

— Я не из ваших, — сказал он, кладя книгу на место, — я из других. За вторжение простите великодушно. Вы так играли… Если не секрет, на каком курсе учитесь?

— Не секрет, — Кира, не колеблясь, прибавила годик…

Курсант подошел совсем близко, осторожно коснулся крышки рояля.

— Красивый инструмент.

— «Беккер», — небрежно сказала она и по-хозяйски смахнула пыль бархоткой, — звучание неплохое, хотя у «Циммермана», мне кажется, лучше.

Курсант с уважением слушал.

— А как называется то, что вы сейчас играли?

— Ах, это… Прелюдия до-диез минор.

— Понятно. Чайковский.

— Рахманинов.

Он сконфузился, покраснел и всей пятерней почесал в затылке. Она вдруг поняла, что военный сам еще очень молод. Ей захотелось подурачиться, выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы потом рассказать подругам…

— Знаете что, если вы не очень торопитесь, пойдемте погуляем немного. Только… я вас возьму под руку, ладно?

Он с удивлением взглянул на нее и согласился.

Прежде ей случалось брать под руку мальчишек. В кино, например, они ходили всем классом, но тогда справа и слева было непременно по одному мальчику, да и вообще, те были свои «в доску», сейчас же рядом с ней шел незнакомый взрослый человек, которого, как ни крутись, мальчишкой не назовешь, и гулянье с таким кавалером — не простая пробежка в кино с одноклассниками.

На улице смелость покинула ее. В каждом встречном Кире чудился либо отец, либо кто-нибудь из преподавателей. Она понимала, что молодой человек ждет, но никак не могла решиться. Так рядом, на расстоянии одного шага, они прошли несколько улиц, всю набережную и только поздно вечером оказались возле Кириного дома. У подъезда она торопливо простилась и кинулась вверх по лестнице. И только позвонив, поняла, что спешила напрасно: ничего бы не случилось, если бы постояла немножко…

Дверь отворила мама с привычным выражением озабоченности и тревоги, появившимися у нее с тех пор, как ее дочь стала взрослой.

В своей комнате Кира подбежала к окну, но на тротуаре никого не было. Она легла на тахту, на этот раз более несчастная, чем тогда, когда ее не поняли родители.

На следующее утро она помчалась в училище задолго до начала занятий и просидела в классе весь день, играя и упражнения, и популярные песенки, временами начисто скисая от бесплодного ожидания.

Часов в шесть вечера, усталая и голодная, она спустилась вниз, прошла безлюдным коридором и вышла на улицу..

Вчерашний курсант сидел на скамейке в сквере и, задрав голову, смотрел на окна пятого этажа.

— Вы? — у Киры перехватило дыхание. — Почему же вы не поднялись наверх?

— Не хотел мешать вашим занятиям, — ответил он.

Она недоверчиво заглянула ему в глаза; смеется или нет. Он был серьезен.

— А вы… хотите есть?