ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Проехали вдоль опрятной лесополосы. Джеральд показал свою школу, поля, боксерский клуб. Вечер, часов девять или десять, но небо еще яркое, над стогами носились птицы.

– Бывали здесь, сенатор?

Он потряс головой: нет, не бывал. Взобрались на пригорок, и Джеральд подъехал к синей калитке. Внизу, в полудолине, через реку шагали плоские бурые камни брода. К воде склонялись громадные дубы. К далекой ферме привалились просевшие изгороди. Вдоль берега тянулась рваная колея трактора.

Джеральд вышел из машины и облокотился на калитку, подперев голову ладонями. В воздухе плыл дым: костер, странное дело в такой теплый вечер.

– Когда был мальцом, вон там жил, далече, – сказал Джеральд.

И показал на маленькую ферму, притулившуюся в рощице высоких дубов.

– Там сейчас сестрица моя.

Сенатор понимал, чего просит Джеральд. Что ж, особого вреда не будет. Вечер поздний, но можно потерять часок.

– Позвоните ей, Джеральд.

– Ай. Она тама с мальцами своими. Ее родимчик хватит.

Шофер помялся, словно ожидая ответа. Ни слова больше не прозвучало. Свет медленно и косо падал на поля. Сенатор протянул руку к калитке. Толкнул засов, калитка заскрипела и вернулась на место. Проржавела. В траву спорхнули синие чешуйки краски.

– Ноги надо размять, – сказал сенатор.

Странно, до чего неровным было поле; от калитки казалось совершенно плоским и гладким. Комья земли. Старые кучи навоза. Жесткие, цепкие сорняки. Он зашагал к огромной неподвижности деревьев. Дорогие туфли хлюпали.

Джеральд окликнул его, затем раздался глухой стук дверцы, тихий гул мотора. Сенатор оглянулся: машина ползла следом – крыша еле видна за изгородью.

Машина забибикала. Он поднял руки и помахал, но шагал дальше. В вечернем свете его тень ложилась наклонно. Вдали, на севере, небо окрасилось – северное сияние. Красный, зеленый, лиловый. Отвороты брюк скребли по траве. Плюхи грязи всползали по задникам туфель.

На берегу собрался уже развернуться и пойти назад. Громко забибикало. Машины нет. Его не видно. Он распустил узел галстука. Камни брода скользкие. Он вгляделся в реку. Вечернее солнце выложило на воде круги света. Кажется, мелькнули гольяны. Сенатор взялся за ветку, слегка ссутулился, готовясь упасть, но благополучно приземлился на камень посередине.

Вокруг шелестела листва. Пахло мхом, осокой, форелью. Восхитительно, что до сих пор случаются такие минуты. Он задрал голову, всмотрелся в гигантские кроны. Разглядел небесный луч. Взобрался на дальний берег, цепляясь за высокую траву. Не успел подтянуть ногу, угодил в воду. Холод взобрался до самой щиколотки. Сенатор взбежал на крутой берег. Туфля скребла пятку. Вдалеке опять громко забибикало.

С пятидесяти ярдов он разглядел ее на заднем дворе фермы. Под бельевой веревкой. Серые каменные стены, пара заброшенных автомобилей. Молодая и в фартуке. Волосы лежат на шее темным узлом. Бельевая веревка – тридцать ярдов по булыжному двору. Белая, меж двух высоких шестов. С веревки сползают гигантские белые простыни. Большая соломенная корзина белья на бедре. Сестра Джеральда.

Она шагала вдоль веревки, одну за другой открепляла деревянные прищепки, совала их в волосы.

На горизонте к западу распухло солнце; простыни ярко порозовели.

Он издали услышал, как в доме звонит телефон; звонок пронесся по воздуху. Сестра Джеральда нагнулась, поставила корзину. Устало зашагала к дому. В дверях, кажется, вздохнула. Звон умолк.

Вскоре из дома раздался визг, и она вылетела вихрем волос, фартука и бельевых прищепок. Подбежала к веревке, сорвала с нее последние простыни и в панике заоозиралась.

По дороге, бибикая, катила машина Джеральда. Сенатор выступил из-под деревьев. Джеральд опустил окно – он ухмылялся.

– Познакомься с сенатором, – сказал он.

– Ай, ну да, ты на башмаки его глянь, – ответила она. – Что ты сделал с бедняжкой?

– Вина целиком на мне, – вмешался сенатор.

– Я Шейла.

– Очень приятно.

– Он вас отпустил по полям шастать?

– Не совсем.

– У нашего Джерри всю жизнь мозгов с гулькин нос.

Она схватила сенатора за локоть и повела в дом. Он тщательно отчистил туфли на темном коврике, затем сквозь буфетную и плиточный коридор пошел в одних носках. Большой красный очаг дохнул теплом. Пахло свежей стряпней. На стенных полках – незамысловатая посуда. В гостиной у телевизора собрались трое притихших ребятишек. Телевикторина. Все трое в пижамах. Шейла их окликнула. Голос пронзительный и резкий. Дети выключили телевизор и встали по стойке смирно, потянулись пожать сенатору руку. Веснушчатые. Светловолосые. Он опустился перед ними на одно колено и каждого пихнул в плечо.

Спросил, как их зовут, – Кэхал, Энтони, Орла. Острое отсутствие затопило его; показал им фотографию Эндрю, но они не поняли; глянули на картинку, ничего не сказали.

Его увели в кухню, усадили за стол; истошно засвистел закипающий чайник. Джеральд сел напротив, сложив руки, улыбаясь до ушей.

В зевах ламп у дальней стены мелькала мошкара. На обоях цветочки. На серванте – фотографии шеренгой. На нескольких – молодой человек, длинноволосый и красивый. Постепенно он исчез с фотографий: достиг некоего возраста, а потом его не стало. На сенатора внезапно обрушилась тревога: а вдруг зять Джеральда связан с Конфликтом? Вдруг было убийство. Или когда-то где-то вынесли приговор. Стрельба. Задержание. Страх встал колом, одеревенели плечи. Может, зря он зашагал через поле, вошел на эту ферму, снял туфли. Вдруг теперь скажут, будто он встал на чью-то сторону. И уже непонятно, как выпутаться. В Ирландии он постоянно делал выбор. Так легко шагнуть не туда.

Чьи-то фары обмахнули потолок. Как быстро стемнело. На дороге машины. Может, следили. Может, кто-то фотографирует. Между шторами, разумеется, щель. Сенатор повернулся боком к окну. Ладонью прикрыл лицо. Комнату снова огладили фары. Он обругал себя, крепко сплел пальцы.

Увидел, как из кухни к нему выходит сестра Джеральда. Маленькая, субтильная, гибкая. Когда перешагнула порог, ее лицо прояснилось. Во взгляде некая жесткость. Запах ее тела застал его врасплох. Шейла рукой провела по краю серванта. Остановилась, коснулась рамки одной фотографии.

– Мы его потеряли шесть лет назад, – сказала она.

– Что, простите?

– Моего мужа.

– Мне очень жаль.

– В Северном море, – прибавила она.

Кратко покосилась на детей, сгрудившихся на ковре под окном эркера.

– Он на нефтепромысле работал.

И пояснила, снова понизив голос:

– Мы при мальцах о нем особо не говорим.

Внутри прокатилась волна. Всполох благодарности. Шейла вычислила его краткий ужас. Хотелось схватить ее за руку. Он ошибся, какое счастье. Какое счастье, что это подтвердилось. Но что тут скажешь? Он предположил худшее. Ирландия. Всегда худшее.

Он опять покосился на окно.

– Джеральд, ничего, если мы задернем шторы?

Хотелось откинуться на спинку стула, расслабиться. Среди чайных чашек и прочей посуды. Цинизм отложим до завтра; на цинизм всегда хватит времени.

Он поднес чашку к губам. Чай уже подернулся тоненькой пленкой холода. Сенатор глянул на часы над камином. Почти половина одиннадцатого. Шейла снова поставила чайник. Сенатор вытянул ноги. Слышал, как дети ползают по ковру, перешептываются. Кажется, происходит что-то смешное. Со знаменитым гостем. Американский акцент? Манера? Или, может, как он окунает печенье в чай? Дети захихикали, лицо Шейлы посуровело. Она ожгла детей взглядом. Те притихли. Ее глаза тоже как будто задернуло занавесочкой.

Она отрезала еще кекса. Джеральд включил в розетку электрокамин. У него была в запасе очередная история. Сенатор снова посмотрел на часы. В одиннадцать встал и собрался прощаться. Дети опять захихикали.

Хотел было пожать Шейле руку, но она притянула его к себе, словно давнего друга. Он решил, что сейчас она поцелует его в щеку.

– Заштопать вам? – шепнула она ему на ухо.

– Простите?

Снова шепот:

– Вы не будете в Стормонте туфли снимать?

Он опустил взгляд и увидел, что в правом носке дырка на пятке. А Шейла уже смеялась, склонив голову, глядя снизу вверх.

– Это всего минуточка, – сказала она.

Ночью по телефонному проводу к нему долетел только хохот жены, а спустя три дня, срочной посылкой, которую вскрывала и досматривала служба безопасности, – пять пар однотонных серых носков; ни одной на субботу и воскресенье, поскольку Хэзер хотела, чтоб он вернулся домой.

На пятую ночь он меняет гостиницу. Ходят слухи, угрозы взрыва. Очередной прозрачный намек на покушение. Поутру он пакует пижаму, зубную щетку, одежду, и вечером телохранители перевозят его в «Хилтон» над рекой. Оттуда он переедет в свой любимый «Каллоден».