О нас - Ирина Сабурова

Прости, милый, мое элегическое настроение. За окном -- грязные развалины чужого города, белого дома нет, да и не было вовсе, а снежинки с губ сцеловывают только глупые влюбленные, неправда ли? Но надо же о чем нибудь поговорить ... Мой поезд идет через час, твой позднее, и вот видишь, мы случайно встретились, и уже все сказали друг другу... Ах, эти разговоры мимоходом после долгих разлук! Сперва -- чудесное спасенье: бомба падает рядом, пулемет дает осечку, петля снимается с шеи, и поезд идет дальше по рельсам, что иногда -- тоже чудо... А о самом главном, о том, чем мы действительно живем -- ни слова, или вскользь, чуть-чуть, краешком -- и уже мимо. Потом, когда нибудь потом, когда все уляжется, успокоится -- и забудется, наверно...

"Но надо же о чем нибудь поговорить! Если о себе нечего рассказывать, так хоть -- ну вот историю этой пары напротив нас. Видишь -- они тоже чего то ждут в этом мерзком пустом кафе. Тот же столик с кружками тошнотворного оранжевого пойла, пепельница с окурками. Год тому назад эта женщина выглядела иначе. И его плечи тоже прямее откидывались назад, и улыбка была другой тоже. Год тому назад они встретились. Тогда тоже шел снег, но казался декоративным на фоне пожарищ, такой необычный в Берлине, и сразу столкнувший их обоих, как хлопья. С неба падал не только снег, но и бомбы. А после налетов особенно хотелось жить. Может быть, именно поэтому ... Может быть, он тоже сцеловывал у нее снежинки с губ на прогулках по "берлинскому Колизею", но одно несомненно: это было счастье. А знаешь -- "Счастье человеческое хрупко. Счастье человеческое бьется -- да хранит его высокое Небо!" Но ведь небо горело тогда... и вот где то, на какой то машинке был сухо отщелкан приказ: его штаб переводится на Куришер Гафф... Знаешь эту узенькую желтую полосочку на самом верху карты? Рыбачьи поселки, одинокие виллы, желтые дюны, растрепанные сосны, и ветер, балтийский ветер!

"После разбомбленного Берлина, черной гари, ржавого железа -- белая вилла на самом берегу, окна из стекла, а не из картона, ковры на полу, а не в свертках в погребе -- островок уже утонувшей жизни. Вилла стояла на самом выбеге сосен к морю, и казалось, что война шла так далеко ... о войне напоминал только телефон и взрывающийся иногда рев мотора приезжавшего автомобиля. Можно было бродить по дюнам, слушать ветер, несущий клочья шершавой пены, кричать любимое имя ... может быть, он действительно посылал его -- ветру? А вечерами у камина... может быть, он действительно слышал поцелуйный шопот? Письма он писал, во всяком случае. Письма приходили в бомбящийся город, и среди налетов, пожарищ и дыма из их строчек вставала белая вилла. Еще немного подождать, неделю, несколько дней еще, и он устроит, она сможет приехать, они будут вместе. В белой вилле на самом берегу.

"Ожидание катастрофы не меняет ее неожиданности. Линия фронта дрогнула и сломалась, армии покатились и заметались одна в тылу у другой. Телефонная линия была прервана. Курьеры не возвращались. В пустоте неизвестности резко заскрипел песок под шинами автомобиля. Скорее, скорее, через минуты они будут отрезаны! На столе осталось письмо с недописанным "люблю". Дым недокуренной сигареты бродил в воздухе, неуверенно нащупывая что-то и приникая к окнам. Скоро в них может быть заглянут другие люди, распахнут двери, затопчут ковры. Или дом ахнет от удара, удивленно осядет и поднимется огненным столбом к испуганным соснам. Погибли музеи, дворцы и церкви, города и миллионы жизней. Можно ли жалеть о брошенной вилле?

"Счастье человеческое хрупко". Да, вот сейчас, когда они, через год почти, встретились снова, то -- это не встреча больше. Почему? Ах Боже мой, причин много, они всегда печальны, и не все ли равно, почему. Конечно, если что нибудь может потеряться так, так стоит ли горевать? Но ведь важно иногда не то, что мы теряем -- а что это для нас значит. Знаешь, если спросить сейчас ее -- какую из потерь ей жаль больше всего -- то она ответит: "Белую виллу, в которой я никогда не была. На самом берегу" ...

"Нет, снежный менуэт за окном настраивает меня чересчур элегически. Прости, милый. Мне уже пора на вокзал. Вот видишь, в этом зеркале на стене пустого кафе тоже больше нет никого -- только снег за окном".

Викинг сложил листки, и протянул их Демидовой вместе с начатой пачкой сигарет.

-- Это вам вместо гонорара. Что ж, если нет рояля ...

-- Я уже сказала -- элегическое настроение. История, конечно, самая обыкновенная, случается почти с каждым. Описать можно по разному, и у меня совсем не вышло так, как хотелось. Но все таки: ведь и такие встречи, какими бы тривиальными они ни были -- искренно переживаются, и оставляют след. Вот в этой трещинке все дело. Человек говорит, поступает как то -- и стоящий рядом с ним не понимает, почему, откуда горечь, жесткость или еще что нибудь берется, а если знать -- то оказывается, что ниточка протянулась к какой нибудь вилле на самом берегу, которой в сущности и не было вовсе, но если бы... "если бы" очень много значит в жизни. Иногда и ломает ее.

-- Вы говорите хуже, чем пишете, но зато умнее. И хорошо, что иногда ставите вопросительные знаки... -- Юкку не нужно было даже следить за взглядом Демидовой, чтобы узнать Платона. А "она"? Сама Демидова? Таюнь? Не хотелось бы, чтобы кунингатютар... Оксана? Та не станет мечтать о вилле. Пани Ирена? Наверное. Бедная пичужка. -- Дайте ей прочесть -- закончил он вслух -- и отправьте на поезд!

-------

6

Дом Номер Первый -- навес у дороги, остановка на пути, открыт и дождю, и ветру, а больше всего -- сквознякам. В нем не задерживаются долго, и никто не думает оставаться всерьез. Вся беда в том, что никто из обитателей не знает, что ему делать и как жить дальше, потому что совершенно неизвестно, что будет. Можно, конечно, попробовать устроиться в какой нибудь лагерь. Большинство дипи и попало туда. Упорно говорят, что потом из этих лагерей будут вывозить за океан, в канцеляриях и теперь уже записываются, строчат бумаги, придумывают бесконечные легенды, перевирая каждый раз старое вранье: где родился, что делал, был ли в армии, а если, то в какой? Без вранья обойтись невозможно. Как сказать, например, что ты из Харькова, Одессы, или, чего доброго, из самой Москвы, и не хочешь обратно, а наоборот? Оксана из Киева у немцев на кухне работала, когда город взяли. Вместе с ними и уехала, потому что отца чекисты давно уже в лагерь забрали, а мать с голоду умерла. Значит, Оксану могут с остальными остовками отправить домой, а если она не хочет, то за ней будут охотиться, ее будут выволакивать в грузовик, вместе с другими, упирающимися, хватающими за руки, бросающимися на колени и под колеса...

... и немудрено, что Оксана, так же, как, и тем более, лейтенант Витя из соседней комнаты -- лейтенантом он был и в Красной и во Власовской армии -- приютились в Доме Номер Первый и сделали себе удостоверение Юрьевского комитета. Старичек-парижанин, продающий настоящий коньяк по рюмкам, делает удостоверения в комнатке внизу, с печатью и фотографической карточкой. Старичек-парижанин -- интеллигент, у него старомодные понятия, и хотя он прекрасно понимает, и жалеет, но форма должна соблюдаться: надо поручительство человека с настоящим паспортом, что тот, мол, знает Оксану или лейтенанта Витю по совместной жизни в Литве, Болгарии, Латвии. Балтийские страны лучше. С балканскими еще неизвестно, как, а вот аннексию Балтики союзники почему то не признают, слава Богу. Балтийцы же -- народ крепкий, и русских среди них оказывается так много, что они себя даже эмигрантами там не считали. Мы, говорят, меньшинством были, а не колонией, мы, мол, коренное население Прибалтики. Счастливцы!

За "эстонцев" ручается обычно Юкку Кивисилд, он же Викинг, за "латышей" -- Таюнь, часто являющаяся с целым отрядом "крестников". Специалистка по "полякам" -- пани Ирена, соседка Таюнь слева. Пани небольшого роста, бывшая пепельная блондинка. Теперь в жидковатых волосах больше пепла, чем блонды, лицо втянуто, вжато в быстро снующую птичью головку: слишком выпуклые глаза и острый нос. Глаза тоже бывшего голубого цвета, и смотрят ступенчато: сперва прямой быстрый взгляд, потом поверх головы. Будто сперва в очки, а потом поверх стекол. Но очков не носит. Губы часто испуганно улыбаются невпопад; сжиматься им приходилось чаще. Руки прозрачно белые, узловатые, очень маленькие и быстрые. На мизинце тяжелое, не по руке, видимо суженное из мужского перстня кольцо с громадным, в сустав, топазом. Камень заинтересовал бы знатока -- в нем странный огонек. Она не снимает его, кольцо срослось с рукой, как узел на вене. Эти узлы у нее раскинуты на руках, многоточиями, и видно в многоточия ушла и вся остальная жизнь.

Пани действительно из Варшавы, по фамилии -- Самбор -- старое, хорошее имя. Кажется, была в немецком концлагере, и у нее никого нет. На редкие вопросы предпочитает отмалчиваться, смущается, снует головой и растерянно улыбается. Говорит вообще немного, но старается присоседиться к кому нибудь, жмется к людям. К Таюнь прилепилась, говорит с нею больше, чем с другими. "Пани Ирена" -- назвал ее впервые Викинг, с оттенком почтения в голосе. Таюнь еще удивилась -- почему, но Викинг -- он все подметит! -- услышал однажды, как Таюнь, пожав плечами, сказала: "Это для меня китайская грамота!" -- и подхватил: