Плата за страх - Петр Акимов

Взять хотя бы ее работу — страхование. Каждый день в среднем она помогала обезопасить жизнь трем-четырем семьям. Конечно, такие кардинальные случаи, как с Ряжковым, редки. Обычно оформленный ею полис сам по себе защищал лишь от финансовых потерь при несчастьях. Но разве этого мало? Разве не добро любому — уверенность, что твои близкие защищены от нищеты? Добро. Чуть позже она получала благодарность в виде комиссионных. Но это не все. Кузнецова не раз убеждалась: где-то есть некие весы. Скопившись, ее забота о других возвращалась к ней дождем удач или попросту везением. Как же тут верить в «наказуемость» доброты?

Надежда и не верила. Ее и не наказывало.

Но, слыша, с какой убежденностью другие говорят о кошмарности их бытия, видя, как убедительно политики и журналисты твердят по телевизору о бесспорной тяжести «нашего времени», Кузнецова в глубине души начинала сомневаться в собственном умственном здоровье. Не могут же все вокруг быть не правы? Разве только она видит, что с утра ласково светит солнышко? Или не понимают, как им повезло и как опасно хаять это свое везение? Уныние — один из семи смертных грехов. Причем, как и все прочие грехи, он сам же за себя и карает. Но тогда выходило, что все ноющие — идиоты, а она одна умная. А этого быть не могло. С детства внушено: большинство — умнее. Получалось, надо считать, что вокруг умные люди ходят с постными физиономиями, а она, дура, улыбается, радуясь возможности жить. Тоже сомнительно.

Мелькало предположение, что остальные попросту врут. Греют руки или уходят от наказания, оправдываясь трудными временами. Может, есть непонятная ей мудрость в том, чтобы начинать каждый Божий день с недовольного брюзжания. Может, так легче пихаться в метро и пережить, если у других есть нечто тебе недоступное? Должен же быть хоть какой-то смысл в отвращении к жизни, в страхе делать добро. И она должна его понять. Ведь идти против большинства — тоже грех. Гордыней именуемый. Но соглашаться с окружающими, не веря в то, с чем соглашаешься, — противно. Спорить? Глупо: она не проповедник, никто ее на это не уполномочивал. Смириться, делая вид, что с окружающими все в порядке? Но фальшь при ее натуре — пытка.

Неизвестно, куда бы такие раздраи Кузнецову завели, но ей повезло познакомиться с Апээном. Тогда он еще назывался психологом. Она то рвалась говорить с ним каждый день часами, то бросала ходить к нему вовсе, а потом опять появлялась, влекомая инстинктом познания себя.

Однажды старикан встретил ее хитрющей ухмылкой:

— Садись к телевизору, девочка. Сейчас кино покажу. И если уж оно твою душу не успокоит, то тогда забудь ты меня, ради бога.

Ультиматум не слишком вдохновлял, но спорить не осмелилась. Фильм был документальный, черно-белый, снятый скрытой камерой, из тех, которыми в СССР учили очень узкий круг людей управлять широкими массами.

Сначала экспериментаторы объяснили семерым студентам:

— Сейчас мы вернем вас в коридор, а потом позовем и опять поставим перед вами вот эти две пирамидки. Видите: одна из них явно белая, а другая — черная. Но на вопрос: «Какого цвета пирамидки?» — вам надо отвечать, что они обе — черные. Все ясно?

Ясно ничего не было, но кто ж из самоуверенных молодых в этом признается. Выпустили семерых проинструктированных в коридор, перемешали там с толпой сверстников, но назад пригласили уже восьмерых. Посадили полукругом. Восьмого, который о договоренности ничего не знал, поместили последним.

Ставят перед ребятами на столик две пирамидки, белую и черную. Спрашивают, какого они цвета.

Первый с явным удивлением — тоже, мол, нашли о чем спрашивать — говорит: «Обе черные, конечно!»

Камера в это время крупно показала восьмого — у того, как услышал ответ, ухмылочка: «Бывают же идиоты на белом свете!»

Спрашивают второго: «А вы как думаете: какого цвета эти пирамидки?»

Тот эдак небрежно: «Черные они, черные».

Восьмой огляделся с улыбкой, приглашая других посмеяться над явным бредом, но те сидели и слушали с полной серьезностью.

Третий ответил неуверенно: «На мой взгляд, они обе — черные».

У восьмого тут и челюсть отвисла: «Куда это я попал?»

Четвертый — резко: «Конечно, черные! Никаких сомнений».

Восьмой помотал головой, словно стараясь проснуться.

Пятый — лениво, чуть ли не зевая: «Да черные они, черные…»

Восьмой обмяк.

Шестой отрапортовал по-военному: «Черные! Обе!»

Восьмой протер глаза и внимательно присмотрелся к пирамидкам.

Седьмой был вдумчив: «Безусловно, эти пирамидки — черные». Восьмой сглотнул, вспотел и, когда его спросили, кивнул: «Пирамидки… черные…»

«Обе?» — спросили у него доброжелательно.

«Да, — подтвердил он уже уверенно. — Обе!»

Вот с тех пор, после этого фильма, и воцарился в душе Кузнецовой относительный покой: и она не сумасшедшая, и другие не идиоты. Просто на белом свете много людей, которые видят то, что им говорят. Не считая тех зрячих, которые поддакивают из лени или трусости. Называется это конформизм. Разновидность гипноза.

Хватает и тех, кто его умело использует.

А Надежде повезло. Она видит то, что видит.

Убедившись, что для многих понять мир — тяжкий труд, Надежда отныне нередко предпочитала промолчать. Но иногда, если долго жила одна, без любимого или накатывал очередной «красный день» в ее женском календаре, срывалась. Вот и в тот день, когда сна всенародно обвинила отсутствовавшую Зину Рыкалову в краже своего пейджера, совпали сразу оба фактора: больше месяца отсутствовал ее ненаглядный Олег Комаров да еще на нее «накатило». Что не оправдывало, но, по крайней мере, объясняло. Вот почему она потом радовалась, что Зина Мицупися ее явно избегает, упорно не показываясь в офисе, если там Надежда. Это избавляло от неприятного разговора и давало время подумать. Думать было о чем.

Каким образом Зина причастна к несчастьям Панкратовой?

Не верила Надежда в случайность совпадений. Но она, опять-таки в отличие от многих, спрашивала при этом себя: не «почему?» — этот вопрос обращен в прошлое, а оно слишком сложно да и минуло уже. Надежда предпочитала стараться понять: зачем? Этот вопрос полезнее, потому что обращен в будущее. Зачем кому-то делать то-то и то-то? И зачем это ниспослано ей, Кузнецовой, — что она должна понять?

Но никак у нее не получалось догадаться, зачем Зине или кому-то еще сживать со свету именно Панкратову. И что еще могут сделать плохого ее настрадавшейся подруге? Пока она этого не понимала, она боялась что-либо предпринять в отношении прохиндейки Мицуписи.

Ответ, как водится, если хватает выдержки дождаться, пришел сам. И оказался неожиданным.

Сначала вернулся из командировки Олег Комаров.

Появился он рано утром. Перед этим позвонил из аэропорта, что через пару часов будет, а потом позвонил и в дверь. Он всегда предупреждал о своем приезде за несколько часов и никогда не брал, уезжая, ключей от ее квартиры. Сперва ее это обижало. Казалось, что так он демонстрирует ей что-то. Будто ставит на место. Потом она привыкла. А потом поняла: у него есть свои счастливые приметы, и пока они помогают им быть вместе, надо и ей их соблюдать.

Олег опять вернулся раненый. Только не с палочкой, как полгода назад, а с рукой на перевязи. Оказалось, что у него дыра в плече. На вопрос Надежды он, как обычно, отшутился:

— Пчелка укусила, лапонька. Вот аккурат там, где кончился бронежилет, она и цапнула, подлая.

Кузнецова смотрела на него, не зная, плакать ей или радоваться. На всякий случай поплакала, но — с радостным облегчением. Ведь живой вернулся. И — к ней.

Олег не мешал ей плакать, просто стоял прижавшись. Вихрастая его макушка, которая едва доставала ей до плеча, пахла его теплом и военным госпиталем.

Куда он ездил и зачем, Олег, как обычно, говорил скупо. Опять сослался на то, что, охраняя других, приходится подставлять себя. Работа такая. И у нее хватило терпения не приставать к нему с вопросом о том, стоят ли те деньги, которые он за эту работу получает, такого риска. «Пчелка»-то могла ведь угодить и в другое место, не прикрытое бронежилетом. Например, в этот любимый ею высокий, умный лоб. Знать об этом было страшно, но говорить — рискованно. Мужчина, если он мужчина, а не недоразумение в штанах, всегда кому-то или чему-то служит. И коль ты любишь его, приходится любить и его службу. Даже если он служит только одному своему таланту. Даже если и не понимаешь, чему он служит.

Предыдущая подруга Комарова, о которой он сам говорить не хотел, но которую Кузнецова «вычислила» по некоторым его привычкам и к слову рассказанным случаям, этого не понимала. И стала бывшей подругой. Наде не хотелось повторять ее ошибку. Ибо талант охранника у Олега был для нее очевиден, и она понимала: требовать, чтобы он концентрировался на ней одной, все равно что лишать скрипача сцены.