Собрание речей - Исократ

Мне было бы достаточно всего сказанного выше по этому поводу, если бы я не пропустил одного вопроса, не по забывчивости, однако, но не решившись высказаться о нем: а теперь я уже считаю нужным на нем остановиться. Я полагаю, что и тебе полезно услышать об этом, и мне следует говорить откровенно, как я привык.

Дело в том, что я слышу, как клевещут на тебя завидующие тебе люди, привыкшие вносить смуту в свои государства и считающие мир, общий для всех остальных, войной в отношении себя. Не заботясь обо всем прочем, они говорят только о твоем могуществе, о том, что оно растет не в интересах Эллады, а против нее, и что ты давно уже затеваешь козни против всех нас; что на словах ты намерен помочь мессенянам, когда урегулируешь отношения с фокидянами, а на деле — подчинить Пелопоннес. Они говорят, что у тебя в распоряжении фессалийцы, фиванцы и все члены амфиктионии[95], готовые следовать за тобой, аргивяне, мессеняне, мегалополитяне и многие другие, готовые воевать вместе с тобой и разгромить лакедемонян; и что, когда ты все это сделаешь, ты без труда подчинишь себе и остальных эллинов. Болтая такие глупости и уверяя, что они все это точно знают, ставя все вверх дном такими речами, они убеждают в этом многих, в особенности тех, кто стремится к таким же дурным целям, что и эти клеветники; затем они убеждают тех, которые не способны разобраться в государственных делах, но, будучи глупыми, питают признательность по отношению к тем, кто притворяется, что страшится и опасается за их судьбу. Наконец, они убеждают тех, кто склонен считать, что ты затеваешь козни против эллинов — цель, по их мнению, заслуживающая того, чтобы к ней стремиться. Они настолько далеки от истинной мудрости, что не знают, как теми же самыми словами одним можно навредить, а другим — оказать услугу. Так и теперь, если бы кто — нибудь заявил, что царь Азии затевает козни против эллинов и приготовился выступить в поход против нас, он этим не сказал бы о нем ничего дурного, а Только представил бы его еще более мужественным и заслуживающим большего уважения. А если бы обвинили в этом кого — нибудь из потомков Геракла, который стал благодетелем всей Эллады, то навлекли бы тем самым на него величайший позор. Да и кто не вознегодовал бы и не возненавидел его, если бы оказалось, что он злоумышляет против тех, ради кого предок его подверг себя опасности, да если бы еще оказалось, что ту благожелательность, которую этот предок завещал своим потомкам, потомок его не пытался сохранить, но, предав все забвению, стал стремиться к позорным и дурным делам?

Тебе следует подумать об этом и не оставлять без внимания подобные слухи, которые враги пытаются распространять о тебе, а из друзей нет ни одного, который не возражал бы, стремясь защитить тебя. Ведь истинную пользу для себя ты лучше всего, по — моему, извлечешь, рассматривая мнения тех и других.

И может быть, ты считаешь малодушием обращать внимание на хулителей, болтунов и верящих им, тем более если не признаешь за собой никакой вины. Однако не следует презирать толпу и пренебрегать всеобщим уважением: только тогда ты сможешь считать свою славу прекрасной, великой и приличествующей тебе, твоим предкам и вашим деяниям, когда ты сумеешь расположить к себе эллинов так же, как лакедемоняне относятся к своим царям, а твои друзья — к тебе. Этого нетрудно добиться, если ты захочешь быть одинаковым со всеми и перестанешь к одним государствам относиться дружелюбно, а к другим — враждебно, и если ты предпочтешь такие дела, благодаря которым эллинам внушишь доверие, а варварам — страх.

И не удивляйся (как я писал и Дионисию, когда он захватил тиранию), если я, не будучи ни полководцем, ни оратором, ни вообще влиятельным лицом, обращаюсь к тебе более смело, чем остальные. К государственной деятельности я оказался самым неспособным из граждан: нету меня ни достаточно сильного голоса, ни смелости, чтобы обращаться к толпе, подвергаться оскорблениям и браниться с торчащими на трибуне. Что же касается здравого ума и хорошего воспитания — хотя кто — нибудь скажет, что слишком нескромно говорить так, — я держусь иного мнения и причислил бы себя не к последним, а к выделяющимся среди других. Поэтому я и берусь давать советы так, как позволяют мои способности и возможности, и нашему государству, и всем эллинам, и самым знаменитым людям.

Итак, обо мне и о том, как тебе нужно поступить с эллинами, ты выслушал почти все: что же касается похода в Азию, то те государства, которые, как я сказал, ты должен примирить между собой, — их я только тогда стану убеждать в необходимости войны с варварами, когда увижу их живущими в согласии; а теперь я обращусь к тебе, но не с тем расположением духа, как в том возрасте, когда я писал на ту же самую тему. Тогда я предлагал собравшимся слушателям смеяться надо мной, презирать меня, если покажется, что изложение мое недостойно темы, моей репутации и потраченного на эту речь времени, а теперь я боюсь, что слова мои слишком не соответствуют таким требованиям. Ко всему прочему «Панегирик», который всех других, занимающихся философией, сделал более преуспевающими, мне доставил большие затруднения: я не хочу повторять в точности то, что написано там, но и не могу уже искать нового. Однако я должен не отказываться от своей цели, а говорить о данном предмете все, что придет мне на ум и поможет убедить тебя предпринять это. И если я упущу что — нибудь и не смогу написать так, как я писал опубликованные до этого речи, я все же надеюсь, что набросок этот окажется полезен тем, кто сможет его изящно переработать и выполнить в целом.

Таким образом, начало всей этой речи, по — моему, составлено так, как и должно делать людям, советующим предпринять поход в Азию. Действительно, не следует ничего предпринимать, не добившись от эллинов одного из двух: или одобрения, или участия в задуманном предприятии. Всем этим Агесилай[96], считавшийся разумнейшим из лакедемонян, пренебрег не вследствие недостатка разума, но из честолюбия. У него было два стремления, оба прекрасные, но противоречащие друг другу и не осуществимые одновременно. Он решил начать войну с царем и, возвратив из изгнания на родину своих друзей, поставить их во главе государств. И вот получилось так, что от его заботы о своих друзьях эллинов постигли бедствия и опасности, а из — за беспорядков, которые происходили здесь у нас, он лишился свободного времени и возможности воевать с варварами. Таким образом, на основании ошибок, допущенных в то время, легко убедиться, что если принять правильное решение, то нельзя идти войной на царя, не примирив эллинов между собой и не покончив с безумием, охватившим их сейчас. Именно это я и советую тебе.

По этому поводу не решится, пожалуй, возразить ни один разумный человек, и, я думаю, что если бы кто — нибудь другой решился выступить с советом начать поход против Азии, он должен был обратиться с таким призывом и говорить, что на долю всех тех, кто начал воевать с царем, выпадало стать из бесславных знаменитыми, из бедняков — богатыми, из малоимущих — обладателями обширных земель и государств. Я, однако, намерен побуждать тебя, ссылаясь не на таких людей, а на тех, кого считают потерпевшими неудачу: я имею в виду Кира и Клеарха. Все признают, что они разгромили в сражении все войско царя так, как если бы сражались с женами этих воинов, и, уже считая себя победителями, потерпели неудачу вследствие опрометчивости Кира, который в избытке радости преследуя неприятеля, ушел далеко от своих и, оказавшись в гуще врагов, был убит. Несмотря на такое несчастье, постигшее участников похода, царь проникся сильнейшим презрением к своему войску: он вызвал Клеарха и остальных военачальников на переговоры, обещая дать им богатые дары, а всех воинов отпустить, полностью выплатив им жалование. Заманив их такими обещаниями и дав клятву верности, величайшую из принятых там, он схватил и перебил их, предпочитая согрешить перед богами, чем вступить в сражение с такими, даже оставшимися без вождя, воинами. Какой же еще пример может быть лучше и убедительнее! Ведь очевидно, что и они овладели бы всей державой царя, если бы не опрометчивость Кира. Тебе не трудно избегнуть неудачи, которая произошла тогда, и легко собрать более сильное войско, чем то, которое разгромило его войско. И если оба эти обстоятельства будут налицо, разве не следует начинать этот поход?

И пусть никто не подозревает меня в намерении скрыть, что кое о чем я здесь говорю так же, как прежде. Обратившись к тому же замыслу, я решил не выбиваться из сил, стремясь во что бы то ни стало сказать по — другому то, что хорошо было выражено прежде. Если бы я стал сочинять торжественную речь, я пытался бы избегать этого; но когда я обращаюсь с советом к тебе, было бы глупо с моей стороны уделять стилю больше времени, чем содержанию: было бы неумно самому избегать своих прежних выражений, в то время как все другие пользуются ими. Тем, что принадлежит мне, я при случае мог бы и воспользоваться, если это будет уместно и совершенно необходимо, а из того, что принадлежит другим, я ничего не стал бы заимствовать, как не делал этого и в прежнее время.