Петля (Инспектор Лосев - 2) - Аркадий Адамов

Ладонь ее уже не прижата ко рту, она опустилась ниже и обхватила горло, словно пытаясь помешать рвущимся оттуда словам.

- Нет, - отвечает Гриша. - Пока нам надо только поговорить.

Но она в отчаянии трясет головой.

- Что вы! С ним нельзя говорить! Это зверь. Он и слов-то не понимает!.. Простых слов!.. Я же... я в ногах у него валялась. Я умоляла... не пей, не пей! Семья же у тебя, дети... Как он измывается над ними, надо мной... вы бы видели только... Заберите!.. Христом-богом прошу, заберите... сил моих больше нет так жить...

- Успокойтесь, Анна Сергеевна, - волнуясь, говорит Гриша. - Я вас прошу, успокойтесь. Нельзя так.

Я поспешно протягиваю ей стакан воды.

- Выпейте...

Но она ничего не видит, ничего не слышит, она словно в бреду и не может остановиться.

- Я бы уже давно... но как без отца? Два мальчика ведь... И эта ведьма еще... кружит, кружит... А мне он опостылел, ну совсем... со страхом жду его каждую ночь, с жутью... пьяный, грязный лезет в постель... скотина чище, ласковей... трясусь вся... Я вас прошу... - Она вдруг соскальзывает с табурета на пол и тянет к нам руки. - Ну, люди вы или нет?.. И дети же...

Гриша кидается ее поднимать.

Но в этот момент дверь кухни с треском распахивается и вбегает старуха. Она подскакивает к Анне Сергеевне и наотмашь бьет ее по лицу раз, другой...

- А-а, сука!.. На мужа родного!.. - вопит она. - Да я тебя... убью!.. Своей рукой убью!.. Морду искровеню!..

Тут уже вмешиваемся мы. Но скрутить старуху оказывается не так-то просто, она вырывается, кидается во все стороны, плюется, кусается и изрыгает площадную ругань. По мне, так лучше любой пьяный хулиган, чем вот такая фурия.

Анна Сергеевна забилась в угол и оттуда испуганно наблюдает за безобразной сценой.

А когда уже нам удается угомонить старуху, из-за стенки раздается тонкий детский плач, а другой голос, постарше, к тому же хриплый спросонья, недовольно басит:

- Мам, опять эта стерва на тебя гавкает? Зарежу я ее, увидишь...

- Тише, Юрочка, тише, - давясь слезами, отвечает Анна Сергеевна. - Спи, ради бога.

- Этот, что ли, припер? - продолжает допрашивать детский голос.

- Не пришел, не пришел. Спи.

- Ну и ладно... - засыпая, бормочет за стенкой мальчик. - Пусть только придет...

Старуху мы отводим в ее комнату, и она со стоном и руганью валится на тахту.

Потом мы возвращаемся в кухню, и я говорю Анне Сергеевне:

- Но где же он, Федор? Как до него добраться? Без этого ведь ничего нельзя предпринять.

- Он тут... Он недалеко... - еле слышно шепчет она. - В сарае... там... - Анна Сергеевна делает слабый жест рукой.

Я низко склоняюсь, чтобы уловить эти тихие, шелестящие слова, и в этот момент раздается осторожный стук в окно.

Гриша мгновенно гасит свет, и я раздвигаю плотные занавески. За окном непроглядная темень. Но когда привыкают глаза, я начинаю различать возле дома чьи-то неясные тени, двух или даже трех человек.

- Я открою форточку, - говорю я Анне Сергеевне, - а вы спросите, что им надо.

И толкаю форточку.

- Чего надо? - громко, звенящим голосом спрашивает Анна Сергеевна.

- Здесь Лосев? Или Волович? - кричит со двора чей-то знакомый голос.

Свои! Уж не прислал ли кого-нибудь за нами Кузьмич? Так или иначе, но это свои. И я громко откликаюсь:

- Здесь мы. Это кто?

- Володя! И Константин Прокофьевич тоже здесь. Выходите. Дело есть.

- Сейчас!

Я закрываю форточку и обращаюсь к Анне Сергеевне:

- Так где же этот сарай, вы нам покажете?

- Ой, боюсь!.. Хотя... когда Федор придет домой, она ему все скажет... он и взаправду убьет... Ну, что за жизнь, господи...

- Так покажите же нам этот сарай. Хотя бы издали.

- Да, да... издали... сейчас оденусь.

- Мы обождем на крыльце, - говорит Гриша.

Во дворе нас поджидают Константин Прокофьевич, Володя и с ними какой-то незнакомый паренек.

- Товарищ из штаба дружины, - поясняет мне Володя и, обращаясь к пареньку, солидно, хотя и дружески, говорит: - Все. Спасибо. Вы свободны.

Оказывается, наши товарищи неожиданно получили вполне достоверные данные о том, что Иван Зинченко, которого они поджидали у него в доме, сейчас находится у Мухина.

Сообщил им об этом приятель Ивана, зашедший вечером в гости к его сестре. Это подтвердила в конце концов и сама сестра, до того молчавшая как рыба. Только вчера она завезла к Федору домой какие-то вещи для Ивана и отдала их старухе, которая обещала все это тут же ему передать.

- Так что они где-то здесь, близко, - заключает Володя.

- Сейчас нам покажут, где они, - загадочно и чуть торжествующе говорит Гриша.

Вскоре на крыльцо выходит Анна Сергеевна, и мы в кромешной тьме молча следуем за ней, то и дело спотыкаясь и налетая друг на друга. Как слепцы, вытянув вперед руки, мы ощупываем стены и углы бесчисленных ветхих сараев, между которыми порой еле протискиваемся. Анна Сергеевна изредка останавливается и поджидает нас. Она легко ориентируется в этом лабиринте. А я вот не сразу соображаю, что мы находимся уже в соседнем дворе. Это мне удается, только когда мы осторожно огибаем ветхий одноэтажный домик с высокой покатой крышей и ставнями на окнах, которого не было во дворе, где живет Федор.

Пока мы пробираемся вслед за Анной Сергеевной, я пытаюсь составить план дальнейших действий. Прежде всего надо будет обследовать тот сарай снаружи, а потом уже попытаться неслышно проникнуть в него, если...

Но тут я неожиданно в темноте наталкиваюсь на остановившуюся Анну Сергеевну.

- Вон, видите? - волнуясь, шепчет она, притянув меня за рукав к себе и указав другой рукой в сторону неясно темнеющего и, кажется, довольно большого сарая в нескольких шагах от нас.

- А кто там еще, кроме Федора? - тоже шепотом спрашиваю я. - Не знаете?

- Откуда же мне знать? Иван небось, - торопливо отвечает Анна Сергеевна и добавляет: - Ну, я побежала.

Она неслышно и мгновенно растворяется в темноте. Да, сами мы в жизни не нашли бы этот сарай не только ночью, но, наверное, и днем тоже.

Как же надо было оскорбить и обидеть женщину, унизить ее и заставить возненавидеть, чтобы она решилась на такой поступок.

Тем временем мы, не сговариваясь, начинаем именно с того, о чем я и думал. Мы осторожно и неслышно обследуем снаружи сарай. В темноте, когда больше доверяешь рукам, чем глазам, это занимает немало времени. В конце концов мы устанавливаем, что дверь тут одна и она плотно заперта изнутри. Больше никаких выходов из сарая обнаружить нам не удается.

У нас с собой фонари, но мы не решаемся пока прибегнуть к их помощи. Поэтому все приходится обшаривать на ощупь, при этом чутко прислушиваясь к тому, что происходит в сарае. Но там стоит глухая, просто мертвая тишина, и на миг у меня даже закрадывается сомнение: да есть ли там вообще кто-нибудь? Вот только дверь... она заперта. А снаружи торчат пустые петли для замка. И в ней нет врезного замка, который можно запереть ключом снаружи. Нам не удалось его нащупать. Значит, дверь заперта изнутри.

Мы собираемся в стороне от сарая и шепотом обсуждаем, как поступить дальше. Тихо отпереть дверь не удастся. Это ясно. Взламывать ее бессмысленно. Может быть, постучать и вызвать Федора, а в крайнем случае объяснить ему через дверь, что сопротивляться бесполезно и даже вредно? Пожалуй, ничего больше не остается, и это самое разумное.

- Чердак, - шепчет Константин Прокофьевич. - Вон он какой высокий. Наверное, есть перекрытие. Это надо обследовать. Давайте кто-нибудь туда.

Верно. Чердак надо непременно обследовать. А вдруг через него можно неслышно проникнуть в сарай? Кроме того, через него можно и скрыться из сарая.

После короткого совещания на чердак вскарабкивается Володя, предварительно встав мне на плечи.

- Только тихо, - шепчу я ему. - Медленно и тихо...

Довольно простая эта процедура занимает, однако, немало времени. Ведь все, каждое движение - на ощупь, затаив дыхание, семь раз отмерив и приладившись.

Но вот Володины ноги отделяются от моих плеч. Он подтягивается на руках и осторожно протискивается в небольшое чердачное оконце, которое он предварительно с трудом открыл, чуть не обломав ногти и знатно намяв мне плечи.

Я прислушиваюсь. В сарае по-прежнему тихо. Ни звука не доносится оттуда. Зато на чердаке я улавливаю легкий шорох и скрип досок. Наверное, Володя убедился, что там есть перекрытие, и теперь осторожно передвигается по нему в темноте, пытаясь отыскать спуск вниз.

Наступает самый трудный и рискованный момент в операции.

Ожидание всегда тягостно, но такое ожидание, как наше, просто невыносимо. Хочется взорвать чем-то эту наэлектризованную тишину, хочется, чтобы что-то уже наконец случилось, что угодно, лишь бы не ждать. Нервы не выдерживают такого напряжения, и самое главное в такой момент - это побороть самого себя, намертво зажать собственное нетерпение.

Правда, у нас нет никаких оснований предполагать, что люди, находящиеся в сарае, представляют хоть какую-нибудь опасность. Больше того, у нас нет прямых данных, что они совершили преступление. Нам всего лишь надо с ними побеседовать и кое о чем расспросить. Совсем, казалось бы, безобидное дело у нас к ним, и можно было бы вести себя открыто и безбоязненно.