Кот, зверь и конец света (СИ) - Ростова Ирина

— Я рожден был героем, я видел больше, чем всё, мною мир был построен, а теперь я — ничто, — тихонько спел сам себе под нос Илья. — Поднимаясь к вершинам и спускаясь на дно, я не мог бы погибнуть, так было мне суждено. Если я буду жить, то, разрывая мрак, стану звездой в ночи, будет так! Если я буду жить, вырвусь я из оков, я не смогу забыть путь в ничто, — вопреки ожиданиям, его голос вместо того, чтобы раствориться в пустой тишине бесконечных просторов, постепенно окреп и нашел даже какое-то эхо.

И, как ни странно, стало светлеть. Сначала Илья, приподнявшись со дна лодки, подумал было, что это снова усилился тающий свет от лодки там, где ее коснулся фонарь жутковатой стражницы, но, как оказалось, зарево растекалось впереди. Там, внезапно куда ближе линии горизонта, темнота внезапно обрывалась, словно разрезанная раскаленным ножом. И этот край стремительно приближался, намного быстрее, чем это в принципе могло быть: словно бы лодка не плыла совершенно неторопливо по темной недвижимой глади, без весел или паруса, а шуровала на моторе, как шустрый катер. Илья метнулся на нос, опираясь на борт обеими руками, и с оттенком обреченного ужаса понял, что, во-первых, никаких берегов вокруг не было, а во-вторых, впереди было что-то вроде водопада, потому что река, отражающая сейчас блики света, обрывалась внезапно, и за ней был только воздух, светлое небо, на котором не было ни облаков, ни каких-либо светил: только чистое, прозрачное, теплое сияние.

Илья не успел ни подумать, ни сделать что-то, как край оказался совсем близко, и потом лодка зависла на мгновение над зияющей пустотой, открывая ему невероятный, нереальный вид на бесконечное море солнечного света, а потом рухнула вниз, падая и падая мимо гладкой стены темноты. Илья успел ощутить падение, тянущее, крутящее внутренности чувство почти-невесомости, а потом вокруг не стало ничего, кроме света.

Некоторое время свет был единственным ощущением, единственным, у чего был смысл и фактура, а потом пришло осознание, что, на самом деле, невесомости больше нет, да и была ли она? А он лежит спиной на земле, на траве, и вокруг пахнет солнечным лугом где-то поздней весной, и смотрит в полное света небо, в котором не было никакого источника света. Ему показалось это странным, но ровно до того момента, пока он не попытался вспомнить, а как бы должно было выглядеть не-странное небо. И он не смог. Логично, рассудив, что, значит, все нормально, он поднялся на локте и огляделся.

В самом деле, он лежал на лугу с невысокой травой и аккуратными группами цветов, словно высаженными умелыми руками садовника, а не выросшими абы как: скорее сад, чем поле, но никаких строений в границе видимости не было.

Он осторожно встал, попутно с удивлением оглядывая себя, изучая надетые на себя вещи так, словно впервые видел. А потом подумал: а как, собственно, меня зовут?..

Мысль была неожиданной и довольно страшной, но он в самом деле не имел понятия ни о своем имени, ни о происхождении, ни о каких-то других сведениях. Собственно, он смутно представлял себе даже свою внешность.

— Спокойно, — вслух сказал он, с оттенком тревоги вслушиваясь в свой голос. Он тоже казался немного чужим, словно бы он слушал запись своего привычного голоса, а не говорил сам. — Это еще не конец света. А только конец памяти.

Мысль была странно успокаивающей: ведь если он еще жив, значит, все еще можно наладить, хоть как-то. Поэтому он с повышенным интересом переизучил все свои вещи, ища хоть что-то, что могло бы ему напомнить о себе, но нет — такой удачи ему не досталось. Он был никто в неизвестно где, и если вопрос с тем, кто он, не получалось прояснить, оставалось попробовать помыслить мир иначе и подойти к проблеме с другой стороны. Например, выяснить, кем бы он хотел быть (не практично, но философски), либо попытаться узнать, где он, и, может, отыскать кого-то, кто его знает. Установив, таким образом, цель, он снова огляделся, выбрал совершенно наугад направление и двинулся в путь по демонстративно цветущему, образцово-показательному лугу.

— Такие луга только на идеалистических пасторальных картинках рисовать, — прокомментировал он вслух просто для того, чтобы не чувствовать одиночество. А было, на самом деле, немного одиноко. Он не замечал в траве никакого движения, ни насекомых, ни птиц, ни мелких грызунов, какие, по его мнению, должны были бы мелькать тут и там. Нет, вокруг царил открыточно-сахарный день с яркими цветами, зеленой травой и звучащими в отдалении птичьими трелями. Впрочем, кажется, там были не только голоса птиц: прислушавшись, путник разобрал человеческие голоса, где-то далеко впереди, сливающиеся из-за расстояния в неравномерный гул.

Ободренный внезапной надеждой найти кого-то разумного и сведения о себе и окружающем мире, путник двинулся вперед, прибавляя шаг и рассуждая про себя, как, собственно, объяснить потенциальным собеседникам свою ситуацию, и кем он все ж таки может быть.

Ему казалось, что он еще совсем сопляк: не ребенок, великоват для ребенка, но, может, подросток? Он даже ущипнул себя за щеку, пытаясь оценить возраст, и согласился с ориентировочным выводом: кожа оказалась плотной и упругой. Правда, следующее предположение оказалось мимо: внутри себя он считал себя относительно темноволосым, но вытянутая вперед прядь длинных волос оказалась совсем светлой.

— И как меня могут звать? — пробурчал он себе под нос. — Джонни*?

* Джон Доу — принятое в саксонских странах обозначение для человека, личность которого не установлена.

Нет, Джон определенно не годился.

— Джек? Я это иль не я?.. — вопросил он в пространство, не забывая отслеживать, не приближается ли источник голосов. И внезапно что-то словно толкнуло его изнутри: чей-то голос, радостным воплем зовущий его по имени. “Илька!”.. — Илька? — неуверенно попробовал он на вкус это имя. Звучало похоже на него. Но все равно странно. — Ладно. Пусть будет Илька.

Голоса становились уже различимыми, да и, приглядевшись, он увидел сидящих под одиноким деревом на холме путников. На траве был расстелен плащ, разложена какая-то нехитрая снедь, чей-то посох стоял рядом, прислоненный к стволу. Путников было трое: с приближением их стало можно разглядеть, да и они заметили новое лицо, замахали ему руками, приглашая к себе. Первым был пожилой мужчина, плотный и темнокожий, с окладистой седой бородой, он белозубо улыбался, и в этой улыбке было что-то неуловимо знакомое. Рядом с ним сидела красивая женщина со строгим лицом, в длинном светлом платье и в венке из полевых цветов, а напротив — маленький мальчик с темными волосами.

— Приветствую, приветствую! — позвал старший. — Подходи и раздели с нами трапезу и вино, путник!

Гость отвесил неловкий поклон, с трудом собрался, чтобы усесться на край плаща со свободной стороны, между женщиной и мальчиком. На плаще были разложены хлеба и не то жареная, не то копченая рыба, стоял кувшин, от которого отчетливо пахло перебродившим виноградом. Не иначе, как, в самом деле, домашнее вино. Старик поднял этот кувшин к губам, сделал глоток, передал женщине. Та тоже деликатно отпила и отдала гостю. Тот пригубил терпкий напиток, делая глоток, и вместе с насыщенным вкусом словно маленький кусочек воспоминаний вернулся на место.

Илья, его звали Илья. Конечно же.

— Ну, чего присосался? — толкнул его в бок мальчик. Илья смерил его удивленным взглядом, не уверенный, что детям вообще полагается пить такое, но тот уже отнял у него кувшин и, глотнув, снова отдал старику. А Илье подмигнул, и в его выражении промелькнуло что-то далеко не детское. Далеко не человеческое, наверное, тоже.

— Добро, — старик поставил кувшин на плащ и оглядел Илью с головы до ног. — Далеко ли идешь?

— Ищу дорогу, — ответил Илья, с сомнением отмечая, что вопрос старика — и его собственный ответ — прозвучали незаслуженно философски. — Я, собственно, хотел спросить, что это за место. Я, кажется, заблудился.

— Что ж, главное — признать, что сбился с пути, а не упорствовать в ошибке, — почему-то одобрительно сказал старик.