Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

То, что Ахматова одесситка по месту рождения, иногда трактуется как факт в её биографии окказиональный, случайный – мало ли кто где родился… Во-первых, вовсе не мало, а во-вторых, Одесса во всём неповторимом своеобразии своём сыграла затем серьёзную роль и в сознательном становлении Ахматовой, уж никак не меньшую, чем Киев или Севастополь. Об этом речь впереди; сейчас же только следует отметить, что на берегах одесской бухты новорождённой дочке Андрея Антоновича Горенко суждено было провести затем, и в самом деле, не более года.

Рождение дочери летом 1889 года, по всей вероятности, прошло не очень заметно даже в собственной её семье. Это было суетное время для Андрея Антоновича и Инны Эразмовны. Уже обнаружилось, и со всей жестокой очевидностью, что жизнь в Одессе на полном покое была явно не по карману молодому капитану-отставнику и его уже вполне почтенному (особенно после появления третьего ребёнка) семейству. Не помогала ни пенсия Морского ведомства, ни капитал Инны Эразмовны, уже сильно торпедированный расточительными талантами мужа. А журналистские занятия давали, как легко предположить, более пищи для ума и души, нежели для тела. Между тем в Одессе, как и везде в Империи, переживавшей невероятный промышленный подъём (сказались наконец великие реформы Александра II), уже не оставалось почвы для юного, непрактичного интеллигентского романтизма шестидесятых-семидесятых годов. Молодые бунтари-разночинцы, тогда же появившиеся в стране в качестве особо динамичной и креативной общественной силы, вдруг испытали теперь незнакомую им доселе сладость скромного, но ощутимого буржуазного достатка. Сопровождая жену в вечерних прогулках с новорождённой по коротким приморским улочкам Большого Фонтана, Андрей Антонович, проживающий в местной патриархальной дачной «избушке», мог созерцать, как то тут, то там уже начинали вырастать те самые добротные белокаменные особняки «с розами на оградах и блеском черепичных крыш», которые спустя всего несколько лет неузнаваемо преобразят быт и облик предместья. Ведь одной из наиболее приятных особенностей нового состояния потребления у отечественного «среднего класса» стала возможность комфортного летнего загородного отдыха. Если в бурные и «тощие» 1860-е – 1870-е годы нищие провинциалы, ринувшиеся покорять столичные и губернские города, только и могли, подобно Раскольникову, в изнуряющий летний зной бродить по раскалённым мостовым, мечтая о пресловутом «топоре»

в качестве универсального средства утверждения мировой гармонии, – то теперь, в «тучные» 1880-е, те из них, кто добрался до университетского диплома, получил практику, чиновное место или открыл собственное дело, обрели более умиротворённый строй мыслей, качаясь в гамаке и созерцая в послеобеденном блаженстве синие библейские небеса над радостной зеленью летней деревенской природы.

Гордое бессребреничество и гражданский пафос народников-семидесятников смотрелись теперь анахронизмом, а их фанатичные духовные и политические вожди, рассеянные по шлиссельбургским казематам, французским и швейцарским городам и селениям бескрайней Сибири, совсем позабылись, как будто бы их и не было вовсе. Талантливому и амбициозному Андрею Антоновичу, испытавшему в Одессе железную хватку наступающей в России новой капиталистической эпохи, дано было на своём собственном опыте убедиться в правоте заключения легендарного таврического исправника, который во время недавней переписи в ведомости о распределении населения его уезда по сословиям пометил в графе «свободные художники»:

– Ввиду заключения конокрадов Абдулки и Ахметки в тюрьму, свободных художников во вверенном мне уезде больше нет.

За три одесских года Андрей Антонович, надо полагать, успел полностью восстановиться от шока, вызванного крахом сначала педагогической, а потом и всей военно-морской карьеры. Надо было вновь искать применения силам и способностям, позабыв обиды и отставив на время, ввиду возросших семейных обязанностей, утоление ненасыщенной гордыни своей. Ему было уже чуть за сорок. «Пора смириться, сöр!» – как справедливо напишет позже, при схожих обстоятельствах, «уставший демон» русской поэзии Александр Александрович Блок.

Совсем немного времени спустя после рождения дочери, летом, в июле, а может, и в конце июня Андрею Антоновичу вновь выпал случай, и он был срочно востребован в Петербург, где задержался почти до конца года. По крайней мере, иначе как длительным отсутствием отца семейства сложно объяснить странную пятимесячную (!) паузу, которая отделяет рождение Ахматовой от её крещения. Традиции восточного христианства отводят для крещения новорождённого 40 дней. Понятно, что Андрей Антонович и Инна Эразмовна были людьми передовыми и «народные предрассудки» не были для них чем-то существенно важным. Но затягивать с крещением новорождённой в Российской империи не было никакого смысла и по соображениям правовым, поскольку обряд крещения являлся тогда элементом в процессе обретения ребёнком гражданской состоятельности. Метрические свидетельства, выданные духовными властями, служили для гражданского делопроизводства доказательством рождения ребёнка в законном браке. А эти метрические свидетельства выдавались на основании записи о рождении и крещении в приходских метрических книгах. Поэтому все представители коренного населения страны, если только они не были принципиальными противниками крещения младенцев (протестантами или раскольниками-беспоповцами, для которых действовали особые юридические правила), крестили детей, по возможности, быстрее. Ведь документы в бюрократической России могли потребоваться в любой момент, а охотников до дополнительных объяснений с громоздкой государственной машиной регистрации граждан было немного. И Андрей Антонович с Инной Эразмовной не были исключением из общего правила. Даже в разгар своего фрондёрства, в политической эмиграции, в Женеве, они крестили новорождённую Инну, как положено, через месяц с небольшим после её рождения.

А Ахматову, выходит… позабыли?

Легко представить потому следующее течение событий: ещё не отойдя от приятных хлопот, связанных с прибавлением семейства, Андрей Антонович получает известие о наличии вакансии в петербургском Государственном контроле. С момента возникновения в 1811 году этой суровой казённой организации нехватка грамотных и инициативных сотрудников там ощущалась всегда. А репутация политически неблагонадёжного в данном случае не только не мешала соискателю места ревизора, но даже оказывалась дополнительным аргументом в его пользу: считалось, что «политические» более самостоятельны, активны, меньше воруют и, как правило, не склонны вступать в сговор с коррумпированными чиновниками[85].

Особым подразделением Государственного контроля всегда был (под разными названиями) Контрольный департамент морских отчётов, ибо масштабы воровства на российском флоте были сопоставимы только со степенью его доблести. Кронштадтские интенданты, наткнувшись в очередной судовой дефектной ведомости на известие о том, что «в Индийском океане из салона адмирала штормовой волной смыло персидский ковёр», хладнокровно приписывали: «Пианино тоже», – и ведомость полюбовно утверждалась. Впрочем, это были цветочки: известна история, когда черноморская «морская мафия», чтобы сорвать ревизию в Севастополе… объявила город зачумлённым и закрыла его на карантин. Любителей наводить здесь порядок было немного, правдолюбцы запросто могли расстаться и с эполетами, и с головой (бывали случаи). Тем внимательней столичное начальство морских контролёров следило за смельчаками-энтузиастами, возвышавшими голос в защиту государственных интересов. Скандальные выступления Андрея Антоновича по деятельности РОПиТ-а, равно как и его многочисленные статьи, бичующие ничтожество отечественного судоходства, наверняка привлекали пристальное внимание не только на Фонтанке, 16, где располагалось здание III отделения Собственной ЕИВ канцелярии, но и у Фонарного моста на Мойке, 76, в помещениях Государственного контроля. Тут не торопились, дождались, когда в жизни горячего черноморца утрясутся все политические и личные неурядицы, и летом 1889 года, письмом или встречей (благо Одесса была постоянным местом командировок для ревизий на флоте) дали знать: приезжай, пора! И Андрей Антонович очутился в Петербурге, где, стосковавшись по службе, сразу окунулся в водоворот знакомых ему морских страстей: как уже говорилось, он с юности имел привычку сразу брать быка за рога. Ну а оставшаяся в Одессе Инна Эразмовна, натурально, ждала возвращения мужа, чтобы крещение дочери состоялось как полноценный семейный праздник.

С этой поездкой Андрея Антоновича в столицу связан эпизод, продолжающий историю его сотрудничества с «Одесскими новостями». 1 декабря 1889 года, собираясь наконец из Петербурга к домашним в Одессу, он пишет письмо модному беллетристу Антону Павловичу Чехову. Бывший юморист «Осколков» и «Стрекозы» уже несколько лет поражал публику, помещая на страницах петербургского «толстого» журнала «Северный вестник» рассказы и повести в каком-то новом, невиданном ещё роде. А в «Одесских новостях» затевали «Литературный сборник», и Александр Попандопуло, используя оказию, поручил Андрею Антоновичу разведать в Петербурге творческие планы Чехова, залучив, если представится возможность, модную знаменитость в число авторов. Однако Чехов, печатаясь в Петербурге, проживал в Москве, так что Андрею Антоновичу оставалось только переслать по московскому адресу письмо Попандопуло, сопроводив послание собственной любезной запиской. По всей вероятности, отец Ахматовой побывал в редакции «Северного вестника» в знаменитом петербургском «Пале-Рояле»[86] на Пушкинской улице. Он мог столкнуться там и с юной четой Мережковских, только что вернувшихся из первого семейного путешествия на юг, и с неистовым Акимом Волынским, который дописывал свои скандальные статьи, потрясшие через год классический реализм, и с бывшим поэтом-народником Николаем Минским, провозгласившим теперь целью искусства – стремление к мировому небытию («мэону»). Серебряный век был на пороге. Но Андрея Антоновича это уже мало беспокоило. Журналист А. Г., сверкнув на одесском литературном небосклоне блестящей звёздочкой, канул, не успев запомниться, в то самое небытие, о котором грезил Минский. Правда, если бы кто-нибудь из будущих вождей русского литературного декаданса пожелал вдруг состязаться в заслугах перед отечественной словесностью с Андреем Антоновичем Горенко, – у того в запасе был некий аргумент, сопоставимый по убедительности с атомной бомбой в новейших геополитических спорах. Однако этот аргумент пока зрел, некрещёным, в одесской колыбели; туда и устремился Андрей Антонович.