Полет сокола - Дафна Дю Морье

— Да нет, — сказал ее муж. — Он оправился. В конце концов, тогда он был совсем мальчиком. Профессору Донати, наверное, лет сорок. Дай время. Когда он созреет для женитьбы, то найдет себе пару.

Я допил кофе и встал из-за стола.

— У вас усталый вид, — участливо заметила синьора Сильвани. — В библиотеке вас просто завалили работой. Ну, ничего, завтра воскресенье. Если захотите, можете весь день оставаться в постели.

Я поблагодарил их и пошел наверх. Сбросил одежду — голова у меня по-прежнему раскалывалась — и лег на кровать. Но не чтобы заснуть. Чтобы снова увидеть лицо Альдо в мерцающем свете факелов комнаты херувимов — бледное, незабываемое лицо; чтобы снова услышать голос, который я так любил, которого так боялся, который так хорошо помнил.

Промаявшись часа два, я встал с кровати, открыл окно и закурил сигарету. Последний гуляка уже вернулся домой, все было тихо. Я выглянул на улицу и увидел, что ставни первого этажа в доме номер 5 тоже распахнуты. Женщина, которой тоже не спалось, курила, облокотившись о подоконник. Как и я, Карла Распа не могла заснуть. Не спали мы по одной и той же причине.

Утром неспокойный сон, в который я, наконец, погрузился, был прерван церковным звоном. Сперва в семь, потом в восемь часов. Колокола собора Сан Чиприано, других церквей… То был не бой часов, но призыв к мессе. Я лежал в постели и вспоминал, как мы вчетвером — отец, мать, Альдо и я — шли к Высокой мессе в Сан Чиприано. В те давние дни перед войной. Альдо был великолепен в форме молодежной фашистской организации. Девушки уже тогда провожали его взглядами. Мы спускались по холму к Сан Чиприано, и начиналось мое мученичество перед алтарным образом воскресения Лазаря.

Я встал и распахнул закрытые на ночь ставни. Шел дождь. По тротуарам ручейками бежала вода. Несколько склонившихся под зонтами прохожих торопливо прошли мимо. Ставни на окнах первого этажа дома номер 5 были плотно закрыты. Последний раз я ходил к мессе в школьные годы, в Турине. По крайней мере, ходил, чтобы присутствовать именно на мессе. Иногда я сопровождал группы помешанных на осмотре достопримечательностей туристов, и какую бы церковь мы ни посещали, я, задерживаясь у алтаря, был вынужден стоять и бессмысленно глазеть по сторонам. Но теперь пойду по доброй воле.

Я еще не совсем оделся, когда стук в дверь возвестил о прибытии синьоры Сильвани с кофе и булочками.

— Не двигайтесь, — сказала она. — Посмотрите на погоду. Вставать совершенно не к чему.

Сколько лет я именно так говорил себе, когда у меня случайно выдавалось свободное воскресенье, неважно, дождливое или солнечное. Не к чему вставать в Турине, не к чему в Генуе.

— Я иду к мессе в Сан Чиприано, — сказал я.

Синьора чуть не выронила поднос. Затем осторожно поставила его на кровать.

— Поразительно, — сказала она. — Я думала, что, кроме стариков и очень молодых, к мессе уже никто не ходит. Рада это слышать. Вы всегда ходите?

— Нет, — ответил я. — Но сегодня особый случай.

— Сейчас Великий пост, — сказала она. — Думаю, во время Великого поста нам всем следует ходить.

— Мой Великий пост закончился. Я собираюсь праздновать Воскресение.

— Вам бы стоило остаться в постели и дождаться Пасхи, — сказала она мне.

Я выпил кофе и окончательно оделся. Голова у меня больше не кружилась. Даже руки перестали дрожать. Да, дождь; да, бедная Марта мертва; да, ее убили. Что из того? Днем я увижу Альдо. Впервые в жизни я был хозяином положения; я подготовился к нашей встрече, а он нет.

Высоко, до самых ушей подняв воротник легкого пальто, которому пришлось служить еще и плащом, я вышел под дождь. Ставни дома номер 5 были все еще закрыты. Несколько пешеходов, влекомых той же целью, что и я, переходили площадь. Другие, столпившись под колоннадами, ожидали автобус, который привозит воскресные газеты. Тут же стояла небольшая очередь на автобус, который отправлялся из Руффано. Несколько молодых людей, бросая вызов погоде, катили на мотороллерах.

— Это не надолго, — крикнул кто-то сквозь рев мотора. — Говорят, на берегу вовсю светит солнце.

Над площадью плыл призывный звон Сан Чиприано. Не такой низкий, как у колоколов собора, но для меня более торжественный, более властный, он словно торопил запоздалых прихожан опуститься на колени.

Я вошел в церковь, и знакомый тяжелый запах пробудил в моей душе непривычное умиление. Я огляделся и с удивлением увидел, что в церкви мало народа. В дни моего детства мы приходили рано: отец хотел занять места, к которым привык. Церковь всегда была полна, люди стояли в боковых приделах. Какая перемена! Прихожан стало вдвое меньше. В основном семейные группы, женщины и маленькие дети. Я подошел к боковому приделу с таким чувством, будто исполняю какой-то древний обряд. Врата придела были открыты, но свет не лился на лицо Лазаря в верхней части алтарного образа. Картина скрывалась в полутьме. Как и другие картины, статуи, распятия. Тогда я вспомнил, что сегодня, наверное, Страстное воскресенье.

Я услышал пение, но тонкие голоса мальчиков-хористов не отозвались во мне болью. Моя душа была пуста. Быть может, я грезил? Пожилой священник, которого я не узнал, прочел двадцатиминутную проповедь, предостерегая нас против опасностей минувших и опасностей грядущих, ибо Господь наш Христос еще терпит страстные муки за наши грехи. Стоявший рядом со мной маленький ребенок с бледным от утомления лицом зевнул, и женщина, наверное мать, слегка подтолкнула его, призывая к вниманию. Немного позднее причащающиеся, шаркая подошвами, потянулись к алтарю. В основном это были женщины. Одна из них, хорошо одетая, с головой, покрытой черной кружевной вуалью, всю мессу простояла на коленях. К причастию она не пошла. Ее голова была опущена на руки. Когда все закончилось, когда священник и хористы ушли, а прихожане — с лицами торжественными и спокойными от сознания исполненного долга — стали расходиться, она поднялась с колен, обернулась, и я узнал синьору Бутали. Я вышел из церкви, остановился на паперти и стал ждать. Юноша на мотороллере оказался прав. Дождь прекратился. Солнце, сиявшее над побережьем, добралось до Руффано.

— Синьора? — сказал я.

Она обернулась с отсутствующим взглядом человека, которого с заоблачных высей заставили опуститься на грешную землю.

— Да?

Было видно, что для нее я не более, чем пустое место. Я не оставил ни малейшего следа в ее памяти.

— Армино Фаббио, — сказал я. — Вчера я заходил к вам с книгами.

В ее глазах забрезжило воспоминание. Я мог прочесть ее мысли. Ах да, помощник библиотекаря.

— Да, конечно, — сказала она. — Простите меня. Доброе утро, синьор Фаббио.

— Во время мессы я стоял за вами, — сказал я. — Во всяком случае, мне показалось, что это вы. Я не был уверен.

Рядом со мной она спустилась по ступеням. Подняла голову, посмотрела на небо и увидела, что зонт уже не нужен.

— Я люблю ходить в Сан Чиприано, — сказала она. — Здесь особая атмосфера, в соборе ее нет. Кажется, небо прояснилось?

Она рассеянно огляделась, и мне вдруг стало обидно, что она не проявляет почти никакого интереса к стоящему рядом с ней мужчине. Красивая женщина всегда чувствует, что является объектом восхищения, кто бы его ни проявлял. Душой всегда понимаешь, что тебе воздают должное. Но синьора Бутали, похоже, этого не понимала.

— Вы на машине? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Машина в ремонте. По дороге из Рима у меня было с ней много хлопот.

— В таком случае вы не станете возражать, если я пройдусь с вами до вершины холма? Конечно, если вы идете домой.

— Да, прошу вас.

Мы пересекли пьяцца делла Вита и пошли по виа Россини. Около префектуры свернули налево и по каменным ступеням стали подниматься к виа деи Соньи. На середине лестницы синьора Бутали остановилась отдышаться, взглянула на меня и впервые за все это время улыбнулась.

— Холмы Руффано, — сказала она. — Надо время, чтобы к ним привыкнуть. Особенно если вы, как я, из Флоренции.

Улыбка до неузнаваемости изменила ее. Напряженный, недовольный рот дамы с портрета, который так любил мой отец, смягчился и сделался удивительно женственным. Даже в глазах появились озорные огоньки.

— Вы тоскуете по Флоренции? — спросил я.

— Иногда, — ответила она, — но какой в этом прок? Я знала, что меня ждет, когда ехала сюда. Муж меня предупредил.

Она резко повернулась, и мы продолжили подъем.

— Значит, нелегкая это доля, синьора, — сказал я, — быть женой ректора?

— Совсем нелегкая, — согласилась она. — Вокруг много зависти, разногласий, на которые я должна закрывать глаза. Я не такая терпеливая, как муж. Он буквально всю жизнь отдает работе. Иначе он не оказался бы в больнице.

Она раскланялась с парой, которая спускалась по лестнице. По снисходительной манере, с какой она, не улыбнувшись, наклонила голову, я понял, почему Карла Распа говорила о жене ректора с таким чисто женским раздражением. Сознательно или нет, но все в синьоре Бутали выдавало породу. Интересно, подумал я, какое впечатление производит она на профессорских жен.